Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк. Страница 40

– Тогда бы поэта Эврипида.

– Прекрасный выбор! А можно полюбопытствовать почему?

Аристон больше не слушал Орхомена и безобразного афинянина. Его внимание привлек рассказ старого, высохшего раба, который стоял с ним рядом и шепотом повторял названия всех зданий, запечатлевшихся в его памяти. Он перевел взгляд с Агоры на Керамекус, квартал горшечников, затем на черные, задымленные кузницы, расположенные у подножия горы; потом посмотрел на большой дорический храм Гефеста, бога-кузнеца, чье изображение увенчивало храм. Слева располагалась длинная крытая колоннада, украшенная фресками. Ее называли колоннадой Зевса, и жители Афин собирались там посплетничать, укрываясь от солнца и дождя. Рядом высился храм Аполлона Покровителя, чуть южнее виднелся храм Геры, а рядом, под бдительным оком богини, находился городской архив. Сзади Аристон разглядел Булевтерион, где заседал Совет Пятисот. Затем старик указал ему на круглое здание, называвшееся «фолос», в нем собирались притамеи или комитеты Совета. Каждый состоял из пятидесяти членов одной трибы, а чтобы ни одна триба не захватила власть, она правила Советом всего тридцать семь дней. Дабы граждане не могли подкупить членов притамеи и протаскивать через них нужные законы, очередность устанавливалась жребием, так что ни один из членов комитета не знал, когда он придет к власти.

«Афиняне, – с мрачным смешком сказал себе Аристон, – прекрасно знали человеческую природу!»

За деревянным, временно возведенным помостом, на котором выставили на продажу его, Орхомена и других рабов, находились две большие колоннады. На западной стороне одной из них располагался фонтан Эннеакроноса, а другой своей стороной выходил на Одено, музыкальный театр. Старый раб, с охотой рассказывавший все это Аристо– ну, показал ему на севере Агоры алтарь двенадцати богов, от которого в Аттике велся отсчет всем расстояниям.

– Чуть подальше, – сказал он Аристону, – расположена Стоа Пойкиле, «Разрисованная колоннада» с фресками Полигнота, где изображена битва при Марафоне и запечатлены лица знаменитых людей, принимавших участие в сражении: полемарха Каллимаха, Мильтиада и поэта Эсхила, причем они как живые, а вся картина выглядит так удивительно объемно, что…

Но тут в разговор встрял уродливый афинянин.

– А ты, курсе калон, прекрасный юноша, – обратился он к Аристону, – чего ты ждешь от жизни?

Аристон внимательно вгляделся в маску сатира. Зевс свидетель, мужчина был безобразен! Аристон с отвращением и презрением отвел от него свои сверкающие голубые глаза.

– Я хочу с ней распроститься, – сказал он. Безобразный афинянин улыбнулся. И внезапно его уродство странным образом исчезло. Его лукавые глазки преобразили негармоничные черты лица: по-африкански широкие и плоские нос и губы, высокие скифские или монгольские скулы, жидкую бороденку. Мужчина был прекрасен, ибо в нем жила душа, дух, даймонион.

– Это слишком легко, – ласково возразил он. – Почему бы тебе не попытаться стать ее хозяином, прекрасный юноша?

Аристон удивленно воззрился на него.

– Стать ее хозяином? Но как?

– Прими ее такой, какая она есть. Ты должен понять, что боль, ужас, страдание, горе – странно, что у такого юного человека все это есть в глазах – тоже иллюзии. Как и почести, богатство и слава. Что счастье в философии, то есть в любви к мудрости, а не в обладании ею, сын мой! Ибо мудрость как женщина: прижми ее к груди, и она окажется такой же каргой, как моя Ксантиппа, хотя – Гера и Гестия свидетельницы! – я даю ей достаточно оснований для ее гневных вспышек. Я ничего не знаю. Я лишь повитуха, как и моя мать, только я принимаю не детей, рождающихся на свет, а идеи. Скажи, почему ты хочешь умереть?

Аристон, ни слова не говоря, глядел на афинянина. На языке вертелся вопрос: во имя черного Аида, какое твое дело? Но горькие восклицания так и застыли на губах. Отчасти Аристона удержало спартанское воспитание, культивировавшее уважение к старшим. Но лишь отчасти. Почему-то Аристон почувствовал, что странному, властному мужчине есть до этого дело, что любой человеческий опыт вызывает у него интерес, участие, жалость и, может быть, даже попытку помочь. Однако, чувствуя, зная это, Аристон все равно не отвечал. Он не говорил, потому что не мог. То, что накопилось в душе, лежало слишком глубоко, за словами или слезами.

– Скажи ему! – свистящим шепотом произнес Орхо-мен. – Я тоже хочу послушать твою версию. Хотя… лучше, наверно, его предупредить… Тебе, видно, на роду написано убивать мудрецов… а он явно мудрец…

– Говори, курос калон, – повторил афинянин.

– Зачем? – спросил Аристон. – Какой от этого прок?

– Ты когда-нибудь видел, как хирург вскрывает нарыв? – спросил афинянин.

Аристон рассмеялся. Его смех льдышками рассыпался в воздухе. И сразу стало холодно.

– Тебе охота захлебнуться в гное, незнакомец? – сказал он.

– Я хороший пловец, – ответил афинянин. – Говори, сын мой.

– Прекрасно. Я внебрачный ублюдок. Я спал с родной матерью. Убил собственного отца. Я…

Он осекся. Безобразный мужчина смотрел на него, улыбаясь.

– У меня впереди целый день, златокудрый мальчик, – сказал он. – И больше терпения, чем ты можешь себе вообразить. Однако я должен предупредить тебя: только правда приносит исцеление. Тебе это когда-нибудь приходило в голову?

– Правда? – прошептал Аристон. – Что есть правда, незнакомец? Разве она существует? Разве в мире существует что-нибудь, кроме похоти и кошмара? Разве жизнь не состоит лишь из безумия, горя и боли?

– Не знаю, – сказал афинянин. – Но ведь я ничего не знаю. Скажи, курос… когда тебя вели сюда, ты проходил через Акрополь?

– Да, – кивнул Аристон.

– Неужели он не прекрасен?

– Прекрасен, – сказал Аристон.

– Но разве это не часть жизни? Я имею в виду красоту, гармонию линий, элементов, пропорций. Неужели ты никогда не встречал прекрасной девушки, с песней спускавшейся по тропинке, когда почти все деревья стоят в белом цвету?

– Да, – выдохнул Аристон. – О да!

– Ну вот и начни с этого. Расскажи мне… о ней.

И внезапно Аристон услышал откуда-то издалека голос:

– Ее звали… Фрина. И она была прекрасна, как звездная ночь. Ее походка была… музыкальной. А руки так нежны! Ее губы…

Не веря своим ушам, он понял, что это его голос!

– Продолжай, сын мой, – сказал афинянин.

И Аристон рассказал. Рассказал все. Слова, вырывавшиеся наружу, царапали, раздирали горло. Они имели вкус желчи, соли и крови. Но Аристон уже не мог остановить их поток. Он должен был выплеснуть все. Все до конца.

Афинянин не прерывал его, только повторял: «Продолжай, курос» всякий раз, как Аристон замирал, чтобы перевести дыхание.

Но когда юноша наконец завершил свою повесть, мужчина наклонил большую лысую голову и просто сказал:

– Я дурак. У меня нет ответов на это. Но, может…

– Может, что? – спросил Орхомен.

– Я задаю вопросы, но никогда не отвечаю на них. Ибо я уродливый старый дурак, который ничего не знает. Но я спрашиваю: может быть, столько страданий вместилось в такой короткий отрезок жизни, чтобы потом, в гораздо более длинный период, человек узнал огромное счастье? Разве не может он обрести любовь, самообладание, спокойствие, мир? Даже… мудрость, хотя большинству людей в этом отказано… Может, он не просто мальчик, за которым будут бегать женщины и извращенцы? Разве я не угадал в нем истинной глубины?

Затем, не дожидаясь ответа Орхомена, уродливый афинянин повернулся и пошел прочь.

– Подожди! – вскричал Орхомен, и голос его задрожал от голода и боли.

–Да?

– Купи его! – Орхомен чуть не плакал. – Купи меня! Мне ничего больше не нужно от жизни, только иметь такого хозяина!

Безобразный мужчина остановился, и на лице его появилась непритворная грусть.

– Сын мой, у меня нет ни обола, – сказал он.

– Найди богатого друга! Попроси взаймы! Я отработаю… я верну…

–Ты делаешь мне честь, сын мой, но какой богач ссудит деньги тому, кто у него как бельмо на глазу? Да еще для покупки рабов?! Они же знают, что я тут же вас обоих освобожу, ибо даже такой дурак, как я, понимает, что рабство – это позор и проклятие.