Сарацинский клинок - Йерби Фрэнк. Страница 6

Святые отцы были суровыми и угрюмыми людьми. Кроме того, его запирали с ними в тесной маленькой комнатке, сидеть в которой теплым утром было почти непереносимо, поскольку священники считали греховным обычай сарацинов омывать тело ежедневно и пользоваться благовониями, к которым и он и Исаак были привержены. Они столь многое считали греховным – охоту в воскресенье с соколами, приятную беседу с хорошенькой девушкой, пение…

Кроме того, они требовали, чтобы он верил в сущую чепуху – в святых, которые ходили, держа в руках свои отрубленные головы, в святых девственниц, умиравших, защищая свою невинность, – в тринадцать лет, живя в жаркой Сицилии, Пьетро уже прекрасно знал, что потеря невинности дело скорее приятное, – в людей, которые обрели святость, истязая свою плоть…

Пьетро потрогал свои тонкие, бронзового оттенка руки. Он не обладал мощными мускулами и уж, конечно, не собирался рвать их ради блага своей души. Спустив голые ноги с тахты, он начал подбирать одежду, которую приготовил ему Абу, его раб-сарацин. Пока он натягивал красные, обтягивающие чулки, ему пришло в голову, что его друзья мусульмане тоже верят во множество совершенных несуразностей, но их несуразности выглядели все-таки привлекательнее. Рай – место, где бьют фонтаны и мужчины получают вкусную пищу и сладости, не говоря уже о прекрасных девушках, готовых с радостью исполнить все их желания, – имеет свои преимущества по сравнению с холодными и скучными христианскими небесами, где, как предполагается, душа использует свою вечную жизнь для того, чтобы славить Господа Бога. Пьетро думал, что Бога, наверное, уже тошнит от этих вечных славословий.

Он продолжал неторопливо одеваться. Потом он сообразил, почему его не разбудили. Сегодня суббота, священный день для евреев. Вчера его арабские учителя не пришли, потому что пятница их священный день. А завтра он должен будет встать до рассвета и идти к утренней мессе, поскольку завтра христианское воскресенье. Пьетро подумал, что три священных дня в неделю – это многовато. Его смешило, что взрослые люди не могут договориться, какие дни считать священными, не говоря уже о их разных представлениях о Боге.

Эти любопытные мысли он сформулировал на придуманном им самим диалекте – смеси арабского и сицилийского, уличного. Но с таким же успехом он мог выразить эти мысли на французском, или провансальском, или лангедокском. Хью, Пьер и Жан, сыновья норманнских рыцарей, с которыми он вместе охотился, как только выпадала возможность, болтая с ним на своих родных языках, привили ему эти знания. Таким же образом он овладел греческим – с помощью Деметриуса, Аркариуса и Теодосауса, сыновей старейшин из знатных семей византийской общины в Палермо.

Конечно, это было достижение, даже в Палермо – городе столь многоязычном, что любой попрошайка мог просить милостыню на половине языков Западного мира, а оборванные уличные мальчишки, не умеющие написать собственное имя, могли на середине фразы перейти с одного языка на другой и тут же на третий. Но Пьетро выделялся своим умом. Все его друзья – норманны, сицилийцы, греки и сарацины – признавали это. Его ум был в какой-то мере компенсацией за маленький рост и недостаток физической силы.

Он подошел к окну к выглянул наружу. Он все еще был только наполовину одет, но сегодня не стоило торопиться. Впереди был целый день, и этот день принадлежал ему. Ибо воспитывающий его дядя не требовал, чтобы он соблюдал еврейские праздники и религиозные обычаи. Исаак скрупулезно выполняя данное Донати обещание – вырастить мальчика христианином.

Это, считал Пьетро, еще одна хорошая черта жизни на Сицилии. В Палермо никто не задумывался над таким странным обстоятельством, когда христианского мальчика воспитывает еврей. В Италии и во всей Европе ни богатство Исаака, ни его мастерство не уберегли бы его от унизительной обязанности носить на одежде желтую звезду. В любом другом месте хорошего золотых дел мастера проклинали бы, оскорбляли и били под любым предлогом или без всякого предлога, даже если бы он избежал смерти во время одного из частых массовых погромов, когда добрые христиане демонстрировали свою верность кроткому и милостивому Иисусу.

От одной мысли об этом Пьетро становилось больно. Он не любил драться, сражаться с оружием в руках или проливать кровь, и он любил своего доброго дядю – отца и мать он совсем не помнил. Ему было три года, когда Исаак привез его в Палермо. Теперь ему исполнилось тринадцать, и он ничего не помнил о какой-либо другой жизни.

Он даже не знал достаточно четко, почему так получилось, за исключением того, что это было связано со смертью его матеря сразу после его рождения и с тем, что его отца заставили служить Алессандро, графу Синисколе, в качестве оружейника, хотя Пьетро никак не мог понять, как можно заставить человека служить другому человеку, если он того не хочет.

Он отошел от окна и съел горсть фиников, запив их вином, разбавленным водой. Такова была его обычная еда, поскольку аппетит у него был, как у птички, соответствующий его комплекции.

В мире существовало столько запутанных проблем. Например, люди, которые сплевывают, когда мимо них проходит его добрый дядя; или святые отцы, настаивающие на том, что его сарацинские друзья-последователи Магомета, ложного пророка, к поэтому должны быть преданы смерти – и это во имя кроткого Иисуса, завещавшего им любовь к врагам; или мусульманские эмиры, утверждающие, что святые отцы являются политеистами, которые из одного Бога сделали трех, и что Иисус был второстепенным пророком, одним из предшественников Магомета. Кому он должен верить? Теодосауса, его друг, – сын греческого священника, а ведь святым отцам запрещено жениться. Джузеппе, сын одного на городских префектов, сочинил песню – в четырнадцать лет, – посвященную чернокудрой Лукреция, в то время как для его мусульманских друзей женщина существует только как орудие, служащее их наслаждению…

Для Пьетро было характерно задумываться над такими загадками, в то время как его друзья не думали ни о чем другом, кроме соколиной охоты, танцев и скачек за гончими псами. Перед ним расстилался замечательный яркий мир, и в свои тринадцать лет он уже испытывал самую страшную жажду – жажду познания. Так было с ним всегда. Его жажда знаний и гордость своим умом, против которой святой отец остерегал, как против смертного греха, проявились, когда ему исполнилось двенадцать и он, желая произвести впечатление на своих сарацинских друзей, пересказал им историю вознесения Илии на небеса на огненной колеснице – историю, которую он только накануне услышал от святых отцов. Но когда они в ответ рассказали ему историю о том, как Магомет вознесся со скалы в Иерусалиме верхом на крылатом коне с женским лицом и павлиньим хвостом, обе истории непостижимым образом что-то утратили…

И сам Пьетро в тот день что-то утратил – возможно, девственность ума, нетронутую чистоту веры. К тринадцати годам он стал наполовину еретиком, а в его время ересь каралась только одним способом – пылающим костром вокруг железного кола…

Однако он слишком задержался, время уже перевалило за полдень. Он торопливо закончил свой туалет и сбежал во двор, где журчали фонтаны, а финиковые пальмы и банановые деревья отбрасывали тень. Абу, его сарацинский раб, стоял у стены, усыпанной яркими цветами, темными, как кровь святых мучеников, и держал под уздцы его верховую лошадь.

Пьетро остановился у клетки, чтобы взять Цезаря, своего лучшего сокола, и побежал дальше, туда, где Абу ждал с Адабой, остановившись по дороге только для того, чтобы помахать рукой Исааку, который сидел на крыше около голубятни, согнувшись пополам, в ожидании почтового голубя из Италии с новостями…

Был июньский день 1208 года. Сердце Исаака потеплело при виде приемного сына. Действительно, Пьетро был необыкновенно хорош собой. Он был гибким, как девушка, н даже более изящным. Одежда на нем была самая дорогая, какую могло обеспечить богатство Исаака. На нем красовалась шапочка из зеленого бархата, расшитого золотыми нитями и усеянного жемчугом, с приколотым золотым фазаньим пером. Волосы, коротко подстриженные, прикрывали уши. В одном ухе у него была серьга с большой жемчужиной, на шее – золотая цепь, на плечах куртка из зеленой парчи, украшенная золотым шитьем н жемчужинами. Куртка у него была не до колен, как у большинства его друзей, а значительно короче, и открывала красивые ноги, затянутые в красные чулки, придерживаемые подвязками с золотом и драгоценными камнями. Куртка была перехвачена широким кожаным поясом с золотой застежкой и множеством затейливых украшений. На ногах у него были мягкие туфли из лайковой кожи, выкрашенной в зеленый цвет, в тон куртке и шапочке.