Карты печали - Йолен Джейн. Страница 31

– Ты… – начал я, собираясь соврать ей.

Она закрыла мне рот рукой.

– Не заставляй меня поверить в то, во что поверить невозможно, – сказала она. – Я с этим покончила.

– Я должен поведать тебе долгую правду, – сказал я. – Она полна предательств, но ни одного моего.

Б'оремос заерзал, сидя в седле.

– Меня уже нельзя предать, – сказала Линни, и глаза ее наполнились слезами. – Трех раз достаточно для любой женщины. – Она посмотрела мимо меня на Б'оремоса.

– Ребенок был, – быстро сказал он, – но я только сделал то, что приказала Королева.

– Я знала, что был ребенок, – сказала Линни, – потому что я носила ее под сердцем. И хотя вы говорили мне, что был мальчик, искалеченный и мертворожденный, я вам не поверила, хотя сама Королева велела верить.

– Тогда почему?.. – Б'оремос слез с лошади и подошел к нам. Я немного повернулся, чтобы стать рядом с ней, и мы вдвоем оказались против него.

– Потому что я прежде всего Плакальщица Королевы, – сказала она, – и первым было мое собственное предательство.

Я снова взял ее за руку, нащупывая пальцами тонкие следы возраста, как выпуклую карту.

– Ребенок жив.

– Жив! – это был вздох, вздох, наполненный радостью.

– Она все эти годы жила со мной, в небе, поэтому ей всего пять лет.

– Расскажи мне о ней.

Я помолчал.

– Она золотой ребенок. Дитя земли и неба. Она поет, как маленькая птичка, и зовут ее Линнет. Она всегда счастлива.

– Ребенок! – В этот раз заговорила темноволосая девушка. – Но, Седовласая, ты никогда не рассказывала мне, за все это время.

Седовласая отодвинулась от меня, подошла к ней и обняла ее, как это делает мать с любимой дочерью.

– У меня есть ребенок и нет его, – сказала она. Потом, как будто решившись, она обернулась ко мне. – Ты приведешь малышку сюда?

– Она уже в серебряной башне. Я уже привез ее, хоть и тайком.

Седовласая снова повернулась к девушке.

– Слушай хорошенько и сохрани эти слова во рту и в сердце, потому что придет время, когда ты должна будешь сказать их нашему народу. Ради меня. Это – твой ребенок. И ради самого ребенка тоже.

Девушка молча кивнула, хотя молчание стоило усилий.

– Я бы хотел остаться здесь с Линнет, – сказал я. – Я ее отец.

Б'оремос откашлялся.

– Тебе потребуется разрешение Короля.

– Короля? – резко спросила девушка.

– Королева мертва? – лихо сказала Линни.

– Да.

– Тогда я должна идти оплакивать ее.

– Седовласая, ты нездорова, – запротестовала девушка.

Линни выпрямилась и отбросила палку.

– Я – Плакальщица Королевы. Отвезите меня туда.

Б'оремос с большой нежностью поднял ее, посадил на своего коня, вскочил в седло позади нее, и они ускакали. Моя лошадь испугалась их быстрого отъезда, и мне понадобилось не меньше минуты, чтобы успокоить и оседлать ее.

Я протянул руку девушке.

– Ты поедешь?

– Что? Оплакивать эту бесчувственную сварливую старуху? – спросила она. – Да я лучше съем люмин.

Я рассмеялся ее словам, она зарделась от смущения, но не повторила их. В конце концов, она поехала, сидя на лошади позади меня, не потому, что Королеве нужны были плакальщицы, а потому что кто-то должен помочь Седовласой одеться, натереть ей локти, растереть лоб и сварить ей отвар, который уменьшает боль в костях. И потому что ей было любопытно увидеть ребенка.

Имя девушки, как я узнал во время наше бешеной езды вниз с горы, было Гренна. Она была единственной дочерью свинопаса, обладала невероятным талантом к рисованию и была личной помощницей Линни.

– Я – ребенок Седой Странницы, – сказала она с горькой гордостью в голосе, как бы вызывая меня на возражение. Ей был двадцать один год; у нее был странный привлекательный голос, время от времени срывающийся, как будто тряпку рвали о гвоздь. Она была сердитая, храбрая, верная до безрассудства, нежная, острая на язык, анархичная и забавная. Во многих отношениях в ней соединялись черты эль-лаллорийцев и наши. Мы уже изменили ее – и ее ровесников – по нашему собственному подобию, видите? Мы не хотели, чтобы так случилось, но это так. Но Гренна все время жила с Седовласой, и поэтому в ее мышлении укоренилось также много старого. Я не мог не полюбить ее – за то, чем она была, и чем становилась, и потому что она была мостиком между Линни и мной.

Мы захватили Линнет из башни, где она спала, обхватив руками тряпичную куклу, сделанную Докторам З. Потом мы пешком направились в город. Гренна позволила Линнет ехать верхом на ее плечах, за что мы оба сразу полюбили ее. И вот так мы вошли в Зал Плача, как одна семья, плакальщицы, у которых не было слез для пыльной оболочки Королевы.

Седовласая была на подмостках, все в том же грубом платье, в котором она была в пещере. У ее ног сидел молодой принц, перебирая струны ярко раскрашенной плекты. Голос Седовласой был чистым и сильным, но стихи о Королеве, которые она произносила, меня не тронули. Пальцы юноши несколько раз споткнулись на струнах. Я особенно заметил это, потому что привык слушать записи Б'оремоса, игравшего ту же мелодию. Плекта, которой пользовался юноша, давала в верхнем регистре немного жестяной звук, а басовая струна жужжала.

Плакальщицы чинно двигались длинным серпантином, у которого похоже, не было ни начала, ни конца, и весь их мир все оплакивание скорбел о последней своей Королеве. И хотя это не затронуло моих чувств, я испытал комфорт от привычности, от правильности всего происходящего. Я чувствовал – нет, я знал, что я прибыл домой.

Линнет, конечно, устала к концу второго часа в Зале Плача, и я увел ее обратно во дворец, где она стала весело бегать по извилистым залам и дворикам, полным цветов. Ее золотистые волосы, чуть темнее, чем были мои в ее возрасте, казалось, вобрали в себя весь свет эль-лаллорского дня, и многие слуги, посетившие оплакивание, пришли посмотреть на ее игры. Я поймал себя на мысли, что старый Мар-Кешан полюбил бы ее, дитя, которое выплыло в его руки на волне. Если что-то и было грустным в эти семь дней оплакивания, так это мысль, что его уже не было, и он не мог увидеть ее.

После Оплакивания Седовласая участвовала в коронации Б'оремоса, но это событие прошло тихо, даже как-то бессвязно. Ни у кого не было подходящего настроения. Седовласая была измучена, несмотря на то, что Гренна постоянно заботилась о ней. Жрица была совершенно сбита с толку моим появлением и потрясена появлением Линнет. А Б'оремос хотел, чтобы церемония прошла как можно быстрее, потому что, как он выразился, «такая церемония напоминает нам о переменах; а я бы не хотел, чтобы мои люди помнили только то, что Короли вечны».

Поэтому Линни, Гренна, Линнет и я вернулись в дом, где, как я надеялся, мы могли бы лучше узнать друг друга. И провели там несколько коротких месяцев, вроде счастливых летних каникул. Линнет начала называть Линни Первой Мамой, а Гренну – Второй Мамой. Это была идиллия.

А потом Седовласая умерла. Это не было, я полагаю, неожиданностью. Они с Гренной строили погребальный столб в тот день, когда я приехал. Но я этого не ожидал, хотя не знаю, на какое волшебство я надеялся. Я долго оплакивал ее, оплакивал на свой собственный лад. Гренна удивилась, когда увидела, что я могу плакать. А Линнет горевала, как ребенок, то заливаясь слезами, то через минуту смеясь и танцуя среди цветочных клумб.

Гренна, конечно, приняла Линнет как своего собственного ребенка, и не только потому, что этого желала Линни. Мы живем вместе – не как муж и жена, потому что у них это не принято, а я намерен учить их этому. Но я научил ее тому, что такое любовь, и она дорожит этим словом.

И сею я хорошо. Через несколько месяцев Гренна родит нашего ребенка, и меня не вынудят к второму предательству, поэтому не старайтесь вернуть меня.

Неужели вы не можете понять, сэр, что я сделал? Не засорил мир, а принял его. Если он немного изменился из-за меня – ну, так ведь и я очень изменился из-за него. Я буду продолжать аккуратно записывать песни, рассказы и обычаи и буду счастлив переслать вам эти записи, когда наступит срок следующего прибытия антрополога, через пять лабораторных лет. Но я не вернусь на корабль; собственно говоря, я отправил вам серебряную башню на автопилоте. Эль-Лаллор теперь мой дом.