Кто я для тебя? (СИ) - Белицкая Марго. Страница 78

Эржебет присела на табурет возле кровати Гилберта, ласково убрала челку с его лба, затем взяла за руку. Ее поразило, какими холодными были его пальцы, озноб пробежал по коже при мысли, что они уже коченеют. Эржебет поспешила поднести руку Гилберта к губам, поцеловала, попыталась согреть своим дыханием, хотя и понимала, что это бесполезно. Но она должна была делать что-то, как-то помочь ему.

Эржебет сидела рядом с Гилбертом, не выпуская его руки, вглядывалась в его лицо, слушала, как с хрипом вырывается воздух из его приоткрытых губ. В какой-то момент она поняла, что дышит с ним в такт. Вдох-выдох, вдох-выдох.

«Дыши со мной, любимый…»

Эржебет думала о том, что случилось бы, упади снаряд в другом месте. Гилберт бы сейчас не лежал здесь. От него вообще ничего бы не осталось. Нечего было бы хоронить. Пустая могила. От одной только мысли, что Гилберт вот так вот просто мог исчезнуть, ее охватывал панический, почти животный ужас, и где-то глубоко внутри сжался ледяной комок. Да, в последние годы они почти не разговаривали, а если и встречались, то сразу же начинали ругаться. Он избегал ее, она бегала от него. Но все же осознание того, что он живет где-то, смеется, пьет свое любимое пиво, муштрует солдат, учит Людвига стрелять — все это дарило ей тепло, стимул жить. А если бы его вдруг не стало. Совсем-совсем не стало…

За века Гилберт стал частью Эржебет. Это была уже даже не любовь, а нечто большее. Нерушимая связь. Сиамские близнецы, когда один не может без другого. Не стало бы Гилберта, не стало бы Эржебет. Осталась бы лишь бледная тень, которая продолжала бы по инерции исполнять повседневные обязанности. Ее душа умерла бы вместе с ним.

— Я люблю тебя, Гилберт Байльшмидт, — произнесла Эржебет, понимая, что он не может ее услышать.

Но все же она чувствовала, что должна это сказать именно сейчас.

— Я повторю все, когда ты очнешься. Поэтому ты должен жить. Живи! Я люблю тебя, хотя ты порядочная скотина. Ты наглый, высокомерный хам. Собственник и грубый солдафон. Но еще ты добрый, честный, храбрый и верный. Ты всегда заботишься о тех, кто тебе дорог. Я люблю твою шальную улыбку. Твои ненормальные красные глаза. Я хочу еще раз услышать твой бесшабашный смех. Поэтому живи! Живи!

Эржебет просидела у постели Гилберта несколько часов, не выпуская его руки: ей казалось, что физический контакт очень важен.

В госпиталь поступало все больше раненых с передовой, в маленькую палату доносились нечеловеческие крики, стоны, ругательства вперемешку с молитвами и именами матерей или возлюбленных. Эржебет не смогла этого выносить, стала помогать сбившимся с ног сестрам милосердия. До конца дня Эржебет перебинтовывала, делала уколы, удерживала за руки дюжих мужиков, которые орали и вырывались, когда их несли на ампутацию. Кругом была кровь, грязь, развороченные снарядами тела.

Ночью Эржебет не сомкнула глаз, дежуря рядом с Гилбертом, жадно ловя каждый его вздох.

Утром пришел Родерих, рассказал, что атака русских была отбита, и попытался увести Эржебет из госпиталя, но она воспротивилась.

— Нет, я останусь здесь, — твердо возразила она.

— Я знал, что ты так скажешь. — Родерих вздохнул и протянул Эржебет мешок, в котором оказались яблоки. — Поешь. Тебе нужно лучше питаться, ты выглядишь очень усталой. Так ведь можешь и не дождаться того момента, когда очнется твой Байльшмидт.

Он как-то странно взглянул на лежащего на койке Гилберта, но долю секунды Эржебет показалось, что в его глазах отразилось нечто очень похожее на уважение.

— Знаешь, я всегда считал ваши чувства чем-то пошлым, — медленно заговорил Родерих. — Какой-то глупой блажью, развлечением. Но вчера, когда ты толкала ту проклятую машину, у тебя было такое лицо… В тот момент я понял, что даже такие как мы могут любить по-настоящему. Бог свидетель, я всегда ненавидел Байльшмидта, когда-то даже желал его смерти. Но сейчас я надеюсь, что он очнется.

— Спасибо. — Эржебет больше не смогла ничего сказать.

Родерих ушел, ближе к обеду появился Людвиг. Он молча сидел рядом с Эржебет у постели Гилберта, но почти не говорил, она чувствовала его поддержку: им обоим был очень дорог этот раненый. Когда Людвиг был рядом, Эржебет отчетливо ощутила, что они трое снова стали семьей.

День проходил за днем, Эржебет помогала в госпитале, но старалась как можно больше времени проводить с Гилбертом. Несмотря на занятость в штабе, раз в сутки Людвиг приходил узнавать о его здоровье. Но на вопрос «Как он?» Эржебет могла лишь ответить: «Без перемен…».

Прошло уже четыре дня, Гилберт так и не открыл глаза. И к ней начало потихоньку подбираться отчаяние.

Глаза открылись с трудом, на веки словно положили свинцовые гири. Гилберт увидел белый потолок и растерялся, он почему-то думал, что находится в своем дворце. Но потолок в его комнате был ярким и пестрым, как он любил, с изображением одной из славных баталий Фридриха Великого.

«Белый… Значит, больница? Но почему?»

Воспоминания постепенно возвращались, складывались в цепочку событий: стратегическое совещание, Эржебет с ее попыткой начать очередной тяжелый разговор, бешеная гонка на машине. Взрыв.

«Я все-таки выжил…»

В голове кружились еще какие-то смутные образы. Искаженное мукой лицо Эржебет. Ее голос, ласковый и дрожащий. Но слов Гилберт не помнил. Лишь странную смесь страха и нежности.

Гилберт попытался повернуться, скорее подчиняясь инстинктам, которые требовали осмотреть место его пребывания. Но тело отказывалось двигаться, стало слабым, вялым, как дряблое желе. Когда Гилберт напряг силы, грудь отозвалась вспышкой боли. Все же ему удалось чуть-чуть повернуть голову, и он увидел Эржебет. Не образ, а живую, настоящую.

Она дремала, уронив голову на его постель, даже во сне продолжая сжимать руку Гилберта. Выглядела Эржебет неважно: бледная, осунувшаяся, под глазами — черные круги, давно нечесаные волосы превратились в грязный колтун неопределенного цвета. Она хмурилась, словно ей снился плохой сон, и вдруг сильнее стиснула пальцы Гилберта и едва слышно шепнула: «Не уходи!».

Гилберт смотрел на Эржебет во все глаза, не в силах поверить в увиденное: меньше всего он ожидал найти у своей постели ее. Она ведь явно провела рядом с ним не один день, беспокоилась, совершенно забыв о себе. Его охватила чистая, ничем незамутненная радость. Смутные образы собрались в единую картину, он вспомнил, как видел Эржебет сквозь пелену боли. Она нашла его тогда на дороге, пыталась помочь, а он все хотела ей сказать те самые, важные слова. Гилберт тогда плохо соображал, решил, что умирает. И если бы снаряд ударил чуть левее, то бравый Гилберт Байльшмидт бы действительно сейчас не лежал здесь. Сбылось бы мрачное пророчество Людвига, Эржебет получила бы лишь коробочку с прахом.

Она бы так и не узнала, как Гилберт ее любил. Он ушел бы туда, откуда нет возврата. Они расстались бы навсегда, последним их разговором стал бы обмен ничего не значащими фразами, а до этого ссоры, ссоры, ссоры…

Глядя на спящую Эржебет, Гилберт думал о том, что в этот раз ему повезло, но ведь война еще не закончилась. Кто знает, что случится с ними обоими завтра? И тогда он решился. Он скажет ей все как есть.

Словно прочитав его мысли, Эржебет вдруг вздрогнула, резко выпрямилась на стуле, удивленно заозиралась. Затем ее взгляд остановился на Гилберте, он попытался ободряюще улыбнуться.

С минуту они просто смотрели друг на друга, Гилберт вглядывался в такие знакомые, любимые черты, которые он мог больше никогда не увидеть.

— Очнулся, — сипло выдохнула Эржебет.

Она подняла его руку, коснулась мягкими губами его грубой ладони, прижала к своей нежной щеке.

— Очнулся. — Ее голос дрогнул.

Гилберт попытался заговорить. Раз уж он принял решение, то не собирался больше ждать. В конец концов, он привык действовать стремительно и быстро.

— Лизхен, я… — начал он.

Но вместо слов получилось лишь слабое бормотание, тогда он попытался снова.