Мисс Кэрью (ЛП) - Эдвардс Амелия. Страница 60

Был уже вечер, когда мы добрались до ворот Ормсби Парк. Это были очень ржавые старые ворота, и они жалобно скрипели на петлях, когда мы проезжали через них. Седовласый мужчина медленно вышел из полуразрушенного домика, чтобы впустить нас, и стоял, глядя вслед коляске со слабым изумлением, пока она двигалась по аллее.

— Бедный старина Уильямс! — сказал Фрэнк, со вздохом откидываясь назад. — Он совсем забыл меня!

— Какие великолепные деревья! — воскликнул я, глядя на гигантские ветви над головой.

— Они прекрасны! — ответил мой друг более жизнерадостно. — Признаюсь, у меня часто возникало искушение срубить старые деревья, но теперь, клянусь, топор никогда не осквернит их своим прикосновением. Смотрите! Вон там вы сейчас мельком увидите дом.

Я наклонился вперед и на мгновение увидел его сквозь проем между деревьями. Это было старинное здание елизаветинских времен, с фронтонами и большими эркерами, перед которым раскинулся сад с террасой.

— Мне кажется, я знаю, у какого окна стоит Грейс! — сказал Ормсби. — Интересно, как она выглядит! Подумать только, прошло целых пять лет с тех пор, как мы расстались!

Я начал испытывать беспокойство.

— Она знает, что я приеду? — поспешно спросил я.

Фрэнк разразился искренним смехом.

— Знает, что вы приедете! Конечно, она знает; и будет удивлена, когда увидит вас. Черт возьми, я сказал ей, что собираюсь привести с собой профессора восточной литературы — серьезного старого джентльмена с эксцентричными привычками, но глубокими познаниями; и выразил надежду, что она попытается полюбить его ради меня!

— Мой дорогой Фрэнк, — поспешно сказал я, — я думаю, не было необходимости ставить вашего друга в такое нелепое положение во время его первого…

— Тише! — перебил он, нежно сжав мою руку. — Не говорите так. Она давно знает, как я люблю и ценю Генриха Хеннеберга. А теперь давайте выйдем, потому что мы, наконец-то, прибыли!

Мы подъехали к задней части дома, где нас встретили двое или трое старых слуг. Фрэнк пробежал мимо них и, взяв на руки даму, стоявшую у двери, покрыл поцелуями ее щеки и лоб.

— Грейс, моя дорогая Грейс! — сказал он, нежно склоняя перед ней свою гордую голову.

— Мой дорогой брат! — ответила дама, пряча лицо у него на плече и громко всхлипывая.

Я отвернулся, потому что мне здесь было не место, и мои собственные глаза наполнились слезами.

— Какая ты стала взрослая! — услышал я его слова, обращенные к ней. — Такая взрослая и такая красивая! Ты так изменилась; и все же осталась той же самой дорогой Грейс, которую я покинул пять лет назад!

— Пять лет назад! — тихо повторила дама.

— Однако, профессор Хеннеберг ждет, чтобы его представили, — сказал Фрэнк, беря ее под руку. — Генрих, это моя дорогая и единственная сестра; Грейс, поприветствуй этого джентльмена — он мой друг.

Не потому, что я уже так много слышал и думал о ней; даже не из-за ее красоты, какой бы редкой и очаровательной она ни была, — нет, ни из-за всего этого, а из-за искренней души, смотревшей на меня из ее темных глаз, я в одно мгновение поддался тому глубокому и страстному приливу любви, который с тех пор никогда не переставал переполнять мое сердце.

Смущенный и молчаливый, я мог только поклониться ей; и когда она протянула свою руку — эту маленькую белую руку, — что я мог сделать, кроме как держать ее, дрожащую и нерешительную, в своей, а затем наклониться и поцеловать ее?

— Мой друг приветствовал тебя на наш немецкий манер, Грейс, — сказал Фрэнк, улыбаясь, видя ее и мое смущение. — За границей мы целуем руку леди, а пожимаем только руку джентльмена. Если он сердечный друг или брат, мы потираем наши грубые бороды в братских объятиях.

Некоторое время спустя, когда мы сидели у окна, выходящего на старый парк, дама, с сомнением взглянув на меня два или три раза, осторожно положила руку на плечо брата и сказала:

— Но где, мой дорогой Фрэнк, другой джентльмен — ученый-востоковед, которого ты просил меня принять и полюбить?

Веселая улыбка появилась на его губах и заплясала в его темных глазах.

— Это и есть ученый профессор собственной персоной, — ответил он, смеясь. — Говорите за себя, друг мой; и если Грейс продолжит сомневаться в вашей личности, ответьте пылкой речью на сирийском или санскрите! Кстати, сестра моя, не могла бы ты узнать, на кого похож Хеннеберг? С того момента, как мы впервые встретились, мне кажется, что я хорошо знаю лицо, странно похожее на его, «еще с моих мальчишеских дней»; и все же, хоть убей, я не могу сказать, чье оно.

— И я тоже, — ответила Грейс Ормсби. — Но лицо профессора Хеннеберга мне не кажется незнакомым.

— Как здесь красиво! — воскликнул я, выходя на балкон и оглядывая широкую лесистую местность, далекие холмы, парк и причудливый, строгий сад. Луна только что взошла с одной стороны, а красное солнце медленно садилось с другой.

— Это поистине английская сцена, — ответила леди, — но я полагаю, что она не выдержит сравнения с вашими немецкими лесами и виноградниками. Однако у нас есть много очаровательных мест и некоторые виды, способные привести в восторг даже поэта.

— Даже поэта! — повторил Фрэнк, улыбаясь. — Ну, я думаю, что поэтам легче восторгаться, чем другим людям. Нет такой скучной сцены и такой сухой темы, какой они не постарались бы придать изящество и блеск. Завтра мы покажем вам, Хеннеберг, грот, который мы, когда были детьми, называли нашим Убежищем. Есть еще старая часовня, которую вы можете увидеть; она находится в лощине, в пределах парка. Это достаточно живописное старое место. Гробницы наших предшественников расположены вдоль всех боковых проходов, а затем над ними висит ржавая броня -

— Но ваша библиотека старых фолиантов! — воскликнул я. — Я должен увидеть ее прежде всего. Как восхитительно прогуляться с какой-нибудь причудливой брошюрой с черными буквами, пахнущей пылью веков, и лежать и читать в тени вон тех деревьев!

Леди улыбнулась и добавила:

— Где вы будете морализировать, как «меланхоличный Жак» -

Но прошу прощения, я не должна цитировать Шекспира иностранцу.

— Мисс Ормсби ошибается, если полагает, что мы, немцы, ничего не знаем о творчестве великого поэта ее страны! — серьезно сказал я. — Шекспир, говоря словами великого немецкого критика, был натурализован в Германии в тот момент, когда его узнали. Тот же критик — Август Вильгельм фон Шлегель — счастлив тем, что первым обратил внимание Европы на философское значение его драм. До Шлегеля Лессинг писал о Шекспире; Гердер изучал его; Тик начал серию писем по его пьесам; и Гёте в своем «Вильгельме Мейстере» говорил о нем с почтением и энтузиазмом.

— Это очень приятно слышать! — воскликнула дама с румянцем на бледных щеках. — И нам следует гордиться тем, что я услышала от вас. Хотела бы я говорить на вашем языке так же хорошо, как вы говорите на нашем.

Разговор переменился и потек по другим руслам, словно горный ручей, то петляющий мимо маленького тихого островка, то несущийся по крутым скалам, то журчащий в камышах у дверей хижины, устремляющийся и теряющийся в глубоком море. Так незаметно пролетели часы, и когда я отправился в отведенные мне покои, была уже почти полночь.

Моя комната была большой и темной, с огромной кроватью, похожей на катафалк, в центре. Два шкафа черного дерева, богато инкрустированные, стояли по обе стороны от камина. Над туалетным столиком висело старинное венецианское зеркало; имелись также несколько стульев с высокими спинками и средневековые гобелены на стенах.