Новый мир. Книга 5. Возмездие (СИ) - Забудский Владимир. Страница 30

Минуту спустя мы уже стояли организованной колонной перед шахтой лифта, поникнув, и слушая, как толстые тросы со скрипом тянут огромный механизм наверх.

— Слушай сюда, триста двадцать четвертый, — услышал я сзади шепот Матео. — Ты вроде мужик как мужик, я против тебя ничего не имею. Но, по чесноку, если ко мне еще раз применят эту дрянь по твоей вине — клянусь, я помогу разделаться с тобой за бесплатно. Усек?

— Да пошел ты, — отозвался я устало, не поворачиваясь. — Думаешь, мне не похер — пятеро вас будет или шестеро?

— Урод! Я к тебе по-человечески, а ты!.. — рассвирепел латиноамериканец.

— Так ты это называешь?

Тем временем моё внимание привлёк Фрэнк. Выглядел бедолага плохо — тяжело дышал и пошатывался, еще не отойдя от острой пульсирующей боли, от которой на его глазах выступили слезы. Он явно был из людей, которые плохо переносят боль, не привыкли к ней. Однако, увидев мой взгляд, он тут же начал храбриться.

— Мы справимся с этим, Димитрис! Вместе! Мы с тобой знаем, за что боремся! Пламя, горящее в сердце, делает человека сильнее…! — пробубнил он под нос, в большей степени адресуя эти слова не мне, а себе самому.

— Успокойся, Фрэнк, — прошептал я. — Не делай никаких глупостей.

— Хорошо. Как скажешь.

Лифт вскоре прибыл. Мимо нас по «выходному» коридору проплыла еще одна группа призраков, которые, высунув языки, тащили свои измученные тела к месту, где те смогут принять лежачее положение. Дверь перед нами начала отворяться.

Пора было спускаться в Ад.

§ 10

Для описания того, что происходило следующие 12 часов, сложно подыскать подходящие слова. Не потому, что я не владею шахтерской терминологией — примитивнейшие монотонные действия, которые каторжникам предписывались совершали в тёмной душной штольне раз за разом, минуту за минутой, час за часом, не нуждались в сложном технологическом описании.

Сложность состоит в том, чтобы описать ощущения, физические и моральные, которые испытывает человек, принужденный ни на минуту, и даже ни на секунду, не прекращать тяжелый физический труд на протяжении половины суток. Многие полагают, что знают, что такое «работа в поте лица». Многие искренне верят, что во время работы не сачкуют, и даже в душе мнят себя стахановцами. Но все они заблуждаются.

Они и близко не представляют себе, каково это — провести 12 часов, или 720 минут, или 43 200 секунд, не имея возможности не только прерваться на ланч или на перекур, но даже ради того, чтобы отереть со лба пот, снять с тела пропотевшую рубашку, занять более удобную позу, или просто пару раз вздохнуть. Любое секундное отклонение от стандартной цепочки действий, сводящейся к колупанию киркой твердой породы, погрузке руды в тачку и транспортировке тачки к грузовому лифту, или любое снижение темпа, немедленно каралось болью. И чем дольше было промедление, тем острее боль.

Я мнил себя тренированным и выносливым человеком. Но ощущение того, что мышцы перенапряжены, а руки вот-вот отвалятся, появилось буквально через час интенсивной работы. И на втором часу я впервые забылся и замер, облокотившись на кайло — чтобы сразу же получить мощный всплеск боли в районе солнечного сплетения.

Мы не говорили между собой. Быстро смекнули, что разговоры отнимают силы, которых и без того на порядок меньше, чем требуется, чтобы выдержать этот кошмар. Но каждый из нас время от времени плошал, чем дальше — тем чаще. И тогда в шахте раздавались его болезненные стенания и ругань.

Потом начали случаться срывы. Как я и ожидал, с первый случился у Фрэнка — как не крути, из всех он был наименее физически подготовлен, наравне со стариком. После очередного болевого импульса он замешкался, не смог вновь взмахнуть киркой — и получил новый импульс. И так дальше, пока сильная боль не наросла, словно снежный ком, заставив валяться по земле, суча руками, и горько рыдать.

— О-хо-хо. Пожалуйста, не надо больше! Я больше не могу! А-а-а, а-а-а!

— Вставай! Вставай, давай, живо, Фрэнк! — кричал я, не прекращая работать.

Он валялся и стонал, как мне показалось, минут пять. Временами его крики доходили до ноток поросячьего визга, какой могут издавать свиньи, которых режут живьем, и мне казалось, что следующий импульс убьет его. Но, не достигая порога непереносимости совсем чуть-чуть, боль вдруг опускалась к нижней границе амплитуды, на краткий миг давая шанс вернуться к работе, прежде чем вновь начать неуклонно нарастать. Фрэнк клялся, что сил у него уже нет. Но желание прекратить боль оказалось сильнее измождения. И во время очередного спада он встал и, схватив дрожащими руками кайло, принялся остервенело долбить камень.

Следующий срыв произошел у Матео.

— Черт! А-а-а! Да подождите! Дайте мне!.. А-а-а, сука! Сука, твари гребаные, хватит! А-а-а! Ну хватит! Уроды гребаные! А-а-а-а!!!

Пару минут он бегал вокруг в неконтролируемом приступе ярости, рычал, грозил невесть кому и беспорядочно колотил киркой о стены. Но очередная вспышка боли скрутила его так, что он свалился на землю и сжался в позе зародыша. А затем, грязно ругаясь, торопливо поднялся на четвереньки, и покорно вернулся к работе, приговаривая себе под нос: «Долбаные ублюдки! Долбаные ублюдки! Долбаные ублюдки!»

Постепенно реальность стала смазанной. Весь мир превратился в балансировку на тонком канате между двумя видами боли — нарастающей тупой болью в мышцах из-за непосильного труда и острой болью, которой каралась передышка. Исчезли мысли. Исчезло ощущение времени. Даже таймер в уголке глаза исчез, нарочито создавая ощущение безвременности, нескончаемости этих мучений.

В океане боли был лишь один голос, сулящий надежду, обещающий избавление. Это был голос, который взывал к нам из старого динамика на стене штольни. Голос, который нам следовало слушать. За которым нам следовало повторять, махая киркой.

Ведь иначе нас ждало еще больше боли.

— Повторяйте за мной: «Отец Небесный!» — вещал из динамика человек, нарекший себя Исайей.

— Отец Небесный! — повторяли страждущие, остервенело долбя камень кайлом.

— «Я прихожу к Тебе в молитве, сознавая всю свою греховность».

— Я прихожу к Тебе в молитве, сознавая всю свою греховность!

— «Я верю твоему Слову. Я верю, что Ты принимаешь всякого, приходящего к Тебе».

— Я верю твоему Слову. Я верю, что Ты принимаешь всякого, приходящего к Тебе!

— «Господи, прости все мои грехи, будь милостив ко мне».

— Господи, прости все мои грехи, будь милостив ко мне.

И Он был милостив.

Через 12 часов мучения прекратились.

§ 11

Ноги не желали меня слушаться. Они волочились ровной с той скоростью, с какой могли. Хотя казалось, что они не могут вовсе. Вряд ли меня послушался бы и язык. Однако мозг и не думал отдавать ему команды.

Пока лифт поднимался, я сидел на полу, опершись о стену, так же, как и остальные. В моей голове не было мыслей. И вряд ли какие-то мысли были в голове кого-нибудь у остальных, пусть даже 12 часов назад часть из них грозилась со мной расправиться. Переведя взгляд на Фрэнка, я убедился, что он все еще жив, однако вряд ли сознает происходящее. Было видно, что каторга отняла у бедняги последние резервы сил, спрятанные в сокровенных глубинах души — о которых не подозреваешь, пока не окажешься на пороге гибели.

Когда лифт оказался наверху, люди начали один за другим медленно выползать наружу. Лишь громадным усилием воли я заставил себя сделать еще кое-что, прежде чем уйти. Вначале посмотрел на Фрэнка. Понял, что от него помощи ждать не стоит. Тогда потряс за плечо сидящего рядом Матео и кивнул на мирно лежащего старикашку, который не издавал звуков. Матео не сразу понял, чего я хочу. Потом, кажется, собирался было послать меня нахер. Но так и не собрался. Мы схватились негнущимися трясущимися руками за тощие плечи старика, и выволокли его наружу.