Искусство голодания - Кафка Франц. Страница 3

Правда, маленькую помеху; помеху, которая день ото дня становилась все меньше и меньше. Люди привыкли к этому странному желанию привлечь сегодня интерес к артисту, практикующему искусство голодания, и то, что они к этому привыкли, и вынесло ему окончательный приговор. Как бы хорошо он ни голодал, как бы он ни старался, ничто не могло его больше спасти, мимо него проходили, не останавливаясь. Попробуй-ка разъяснить кому-нибудь искусство голодания! Кто его не чувствует, тому его нельзя растолковать. Красивые надписи на клетке покрылись грязью и сделались неразборчивыми, их сорвали и никому не пришло в голову заменить их; дощечка с цифрами, обозначающими количество отсчитанных дней голодания, которую по первому времени тщательно обновляли каждый день, уже давно оставалась нетронутой, ибо по истечении первых недель персоналу наскучили даже эти несложные обязанности; и теперь, хотя артист и голодал дальше так, как он об этом когда-то мечтал, и без особого труда двигался к тому рубежу, о котором когда-то говорил, никто не вел счет пройденным дням, равно как никто, даже сам голодающий, не знал, каким был меж тем достигнутый им результат, и печаль камнем лежала на его сердце. И если в это время возле него останавливался какой-нибудь праздношатающийся, смотрел на старую цифру и начинал смеяться и говорить о надувательстве, то в известном смысле это было самой гнусной неправдой, которую могли изобрести только безразличие и врожденная злоба, ибо не голодающий артист обманывал, – он работал честно, – это мир обманом лишал его заслуженной награды.

Но как бы много дней не проходило, любое голодание имело свой предел. Однажды одному из смотрителей цирка попалась на глаза клетка у загонов со зверями и он спросил у подчиненных, почему здесь стоит без дела эта довольно приличная клетка с гнилой соломой внутри; никто не мог на это ответить, пока вдруг кто-то не увидел дощечку с цифрами и не вспомнил о голодающем артисте. Шестами начали ворошить солому и нашли в ней артиста.

– Ты все еще голодаешь? – спросил смотритель. – Когда же ты, наконец, закончишь свое голодание?

– Простите меня, все вы, – прошептал голодающий артист; один только смотритель, который прислонился ухом к решетке, понял его.

– Конечно, – сказал смотритель и постучал себя пальцем по лбу, чтобы образно передать стоявшим рядом с ним состояние артиста, – мы прощаем тебя.

– Я все время хотел, чтобы вы преклонялись перед тем, как я голодаю, – сказал артист.

– Мы и так преклоняемся перед этим, – любезно произнес смотритель.

– Но вам совсем не надо преклоняться, – сказал артист.

– Ну, значит, тогда мы не будем этого делать, – был ответ смотрителя.

– Почему же нам нельзя преклоняться?

– Потому что я вынужден голодать, я не могу по-другому, – сказал артист.

– Гляди-ка на него, – сказал смотритель, – почему это ты не можешь по-другому?

– Потому что.., – начал артист, чуть приподнял голову и заговорил вытянутыми, словно для поцелуя, губами прямо в ухо смотрителя, чтобы ничего из его слов не пропало, – потому что я не мог найти еды, которая была бы мне по вкусу. Если бы я нашел ее, поверь мне, я бы не стал привлекать к себе никакого внимания, а ел бы в свое удовольствие, как ты и все остальные люди.

Это были его последние слова, но и в его померкнувших глазах все еще читалась твердая, пусть даже уже не гордая, убежденность в том, что он продолжал голодать.

– А сейчас наведите-ка здесь порядок! – приказал смотритель и артиста, практиковавшего искусство голодания, похоронили вместе с соломой.

Клетку же отдали молодому леопарду. Даже для самого отупевшего взора было ощутимой отрадой видеть, как в некогда безжизненной клетке теперь грациозно мечется этот дикий зверь. У него ни в чем не было недостатка. Пищу, которая была ему по вкусу, надсмотрщики приносили ему без долгих раздумий; казалось, даже по свободе он не скучал; казалось, что это благородное, до последнего мускула наделенное всем необходимым тело даже и свободу носило с собой; казалось, она сидела где-то в его клыках. И радость жизни таким горячим жаром била из его пасти, что зрителям нелегко было перед ним устоять. Но они брали себя в руки, обступали клетку со всех сторон и ни в какую не хотели от нее отходить.