Гуарани - де Аленкар Жозе. Страница 76

О чем она думала, устремив взгляд на лилию, согревая ее своим дыханием, когда сидела, обхватив руками колени и глаза ее были полузакрыты?

Она думала о прошлом, о том, что оно не вернется, о быстротечных мгновениях настоящего и о будущем, которое неведомо, загадочно, смутно.

Она думала, что на целом свете у нее нет никого, кроме брата по крови, о котором она ничего не знает, и брата по духу, к которому теперь устремляются все ее чувства.

Лицо ее омрачалось грустью, когда она вспоминала отца, мать, Изабел, Алваро — всех, кого она любила, всех, из кого состояла ее вселенная. Единственное утешение она находила в надежде, что эти двое никогда ее не покинут.

Эта надежда делала ее счастливой; она больше ничего не хотела, она не просила бога ни о чем, лишь бы в жизни, которая ей теперь предстоит, остались эти два друга и все воспоминания о жизни былой.

Тени деревьев дотянулись уже до воды, а Пери все еще не было. Сесилия испугалась, не случилось ли с ним что-нибудь, и позвала его.

Индеец отозвался издалека и вскоре появился из-за деревьев. Судя по тому, что он нес, поиски его были не напрасны.

— Как долго тебя не было! — воскликнула Сесилия, идя ему навстречу.

— Ты же не тревожилась. Вот Пери и пошел в лес, зато завтра Пери тебя не покинет.

— Только завтра?

— Да, потом мы уже будем на месте.

— Где? — живо спросила девушка.

— В деревне гойтакасов, в хижине Пери. Там ты будешь приказывать всем воинам племени.

— А как же мы потом доберемся до Рио-де-Жанейро?

— Не беспокойся: у гойтакасов есть игары 69, большие, как это дерево, что достает до облаков. Стоит только взмахнуть веслом, они скользят по воде, как белокрылые птицы атиати 70. Прежде чем исчезнет месяц, который должен сейчас родиться, Пери оставит тебя у сестры твоего отца.

— Оставит! — воскликнула девушка, бледнея. — Ты хочешь меня оставить!

— Пери — дикарь, — печально сказал индеец. — Он не может жить в табе белых.

— Почему? — тревожно спросила девушка. — Разве ты не такой же христианин, как Сеси?

— Пери пришлось стать христианином, чтобы тебя спасти. Но Пери умрет диким, как Араре.

— О нет! — воскликнула Сесилия. — Я научу тебя любить бога, матерь божью, святых и ангелов. Ты будешь жить со мной и никогда меня не покинешь!

— Пойми, сеньора. Цветок, который дал тебе Пери, увял, потому что его оторвали от корня, а ведь он был у тебя на груди. В табе белых, даже подле тебя, с Пери станет то же, что с этим цветком: тебе самой будет стыдно глядеть на него.

— Как тебе не совестно, Пери! — воскликнула девушка.

— Ты хорошая, но у тех, чья кожа такого цвета, как у тебя, сердце совсем не такое. У них дикарь становится рабом рабов. А тот, кто родился первым в своем племени, может быть только твоим рабом, и ничьим больше! Он — господин полей и лесов, и он приказывает самым славным!

Видя, сколько благородной гордости блеснуло в глазах индейца, Сесилия почувствовала, что не может заставить его изменить решению, продиктованному таким высоким чувством. Она признавала, что в его словах великая правда, и всем своим существом соглашалась с ней. Подтверждением тому был переворот, совершившийся в ее собственной душе, когда она увидела Пери среди этой девственной природы — свободного, величавого, царственного.

А как отразилась бы на нем эта внезапная перемена? Что сталось бы с индейцем в городе, среди цивилизации? Его сделали бы рабом; все бы его презирали.

В глубине души она почти одобряла решение Пери. Но как ей было примириться с мыслью, что она потеряет друга, спутника, единственного близкого человека, который остался у нее в целом свете?

Индеец был занят приготовлением неприхотливого завтрака. Он положил собранные им плоды на большой лист: это были араса, красные жамбо, инга с сочною мякотью, различные орехи.

На другом листе лежали соты пчелки, которая устроила себе улей в стволе кабуибы; чистый, прозрачный мед сохранял восхитительный аромат цветов.

Индеец выгнул большой пальмовый лист и сделал из него подобие чаши. Потом он налил туда ароматный сладкий сок ананаса. Сок этот должен был заменить им вино.

В другой такой же выгнутый лист он набрал прозрачной воды из источника, находившегося в нескольких шагах от них, чтобы после завтрака Сесилии было чем вымыть руки.

Окончив все эти приготовления, которые доставляли ому величайшее удовольствие, Пери сел возле девушки и начал мастерить себе лук. Хоть он и захватил с собою клавин ц порох, положив их на всякий случай в лодку, ибо они могли пригодиться дону Антонио де Марису, индейцу было как-то не по себе без его любимого лука.

Девушка даже не притронулась к пище. Подняв голову, индеец увидел, что она заливается слезами. Слезинки скатывались на лежавшие перед нею плоды и сверкали на них, будто капельки росы.

Причину этих слез легко было угадать.

— Не плачь, сеньора, — сказал он удрученно. — Пери сказал тебе то, что чувствует. Приказывай! Пери исполнит твою волю.

Сесилия посмотрела на него с безмерной грустью; сердце ее разрывалось.

— Ты хочешь, чтобы Пери остался с тобой? Хорошо, он останется. Вокруг него будут одни враги. Все будут его ненавидеть. Он захочет защитить тебя — и не сможет; он захочет служить тебе — и ему не позволят. Но Пери останется.

— Нет, — ответила Сесилия, — я не требую от тебя такой жертвы. Ты должен жить там, где родился, Пери.

— Ты будешь плакать!

— Смотри! — воскликнула девушка и вытерла слезы. — Я уже не плачу.

— Тогда поешь чего-нибудь.

— Хорошо, давай завтракать вместе, как ты прежде завтракал в лесу со своей сестрой.

— У Пери никогда не было сестры.

— Зато теперь есть, — сказала она, улыбаясь.

И, как настоящая дочь лесов, как истая индианка, девушка разделила трапезу со своим другом, с присущим ей изяществом подавая ему плоды.

Пери был восхищен внезапной переменой, происшедшей в его сеньоре. Но сердце его сжималось от боли. Он думал, что она очень быстро утешилась и мысль о разлуке с ним ее не печалит.

О себе он не думал. Хорошее настроение его сеньоры было для него важнее всего. Он жил ее жизнью, больше чем своей собственной.

Подкрепившись, Пери снова взялся за свою работу. К Сесилии, которая вначале была совсем истомлена и подавлена, начала возвращаться ее прежняя живость.

Ее прелестное лицо все еще было сумрачно от всех тяжелых событий, свидетельницей которых ей довелось стать, и больше всего от великого несчастья, лишившего ее отца и матери.

Но этот налет грусти придавал ее чертам столько трогательной прелести, что красота ее только выигрывала.

Предоставив Пери заниматься своим делом, она пошла к берегу реки и села возле кустов увайя, к которым была привязана лодка.

Пери, видя, что она ушла, все время не спускал с нее глаз, продолжая очищать прут для лука и заострять тростниковые стрелы: пусть они летят быстро, как ястребы.

Подперев голову руками и глядя на бегущие воды, девушка погрузилась в раздумье. По временам она закрывала глаза; губы ее чуть шевелились, — казалось, в эту минуту она разговаривает с каким-то невидимым существом.

Время от времени счастливая улыбка появлялась у нее на губах и тотчас же исчезала, словно проблеск радости торопил спрятаться опять в глубине сердца.

Наконец она подняла свою белокурую головку, и в жесте этом было что-то царственное. Казалось, в волосах ее вот-вот засверкает диадема. Лицо ее приняло решительное выражение, напоминавшее о том, что она дочь дона Антонио де Мариса.

Она действительно что-то решила. И решение ее было твердо и непреклонно. Чтобы выполнить его, нужны были сила воли и смелость. Качества эти она унаследовала от отца; они дремали где-то в глубинах души и пробуждались лишь в исключительных случаях.

Сесилия подняла глаза к небу и попросила господа простить ей вину и дать силы совершить то, что она задумала. Молитва ее была немногословна, но горяча.