Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 29

— Это просто-напросто туристический городок. Сейчас дожди, и здесь просто никого нет. Каждый дом здесь — приют для каких-нибудь альпинистов, для лыжников. А в остальное время, говорят, в такие деревушки лучше не соваться. В пустых домах могут поселиться бродячие духи, или кто похуже, — она заговорщески понизила голос, — Вампиры. Румыния в двух шагах.

— Для кого же мы выступаем? — поёжившись, спросил я. — Для нечистой силы?

— Для Капитана. Он обожает подобные шутки. Однажды целых десять минут показывал фокусы для бубнового короля. Просто взял игральную карту, прищемил её прищепкой к какому-то кусту и изображал шута. Вниз головой на руках ходил, кланялся. Потом развесил придворных-вольтов и дам, и ну над ними подшучивать. Пару раз его хотели побить, но он всё время прятался за короля… Целых десять минут! Я думала, он двинулся головой, а все остальные смотрят, да покатываются со смеху. Костя, тот вообще, взял гитару и принялся играть что-то историческое. Типа, менестрель. Дурдом на колёсах, а не цирк.

Я оставил её кипеть от возмущения и побрёл выжимать одежду. Мне отвели сундук под личные вещи, и где-то там, на его дне, я определённо встречал сухие джинсы и два-три, пусть и разных, но чистых носка. Когда ты становишься путешественником, приходится заботиться о себе самому. Я подозревал, что у других, настоящих путешественников, о которых пишут книжки, вроде первопроходцев на африканской земле или юных, отчаянных первооткрывателей новых дорог, едущих автостопом в Калифорнию, условия куда тяжелее (а энтузиазма и восторженности, быть может, больше в разы), и на любую жалось к себе тут же выдвигал полки оптимизма.

Аксель куда-то запропастился, керосиновая горелка с жестяной кружкой исчезли тоже. Наверняка сидит себе в фургоне и посмеивается над кучкой артистов, что приехали заработать немного воды от щедрого неба. Как любой сумасшедший или творческий человек, он умел смотреть на одни и те же вещи с разных точек зрения. Даже если с этого языка и слетели слова про зрителей, которые имеют обыкновение находиться абсолютно везде, когда надо и когда не надо, то сейчас его владелец уж точно так не думает.

— Вряд ли мы здесь много заработаем, — сквозь дымную усмешку говорит Костя. В автобусе он один. Между пальцами зажата дымящаяся сигарета, и он пытается греть от неё обе руки.

— Ты хотел сказать — ничего совсем?

— Почему же?

— Мы с Марой думаем, здесь сейчас никого нет. Ну, совсем никого. Что здесь вроде как приют для туристов и путешественников.

— Да нет, — Костя пожал плечами. — Здесь живут вполне обычные люди. Просто предпочитают сидеть по домам в такой дождь. Смотрят на нас из окон и попивают себе чай. Вон, смотри, какой-то господин бросил в шляпу деньги.

В шляпе, которую мы оставили перед зрительскими местами на одном из табуретов, и правда виднелось несколько мятых бумажек.

— Нужно будет потом пронести эту шляпу под окнами. Наверняка наберём чего погуще этих двух грошей, — Костя подмигнул. — Скоро мы забудем, как выглядит солнце. Будем думать, что оно квадратное.

Тучи лежали на небе плотным ватным ковром, кажется, на этот ковёр можно было перейти с вершин окрестных гор, просто перешагнуть и гулять себе кверху тормашками по небу. Главное, выгрести перед этим всю мелочь из карманов, рассудил я. А то ненароком вывалится.

С наступлением вечера вокруг заметно потемнело, а дождь застучал по тенту сильнее прежнего, смывая с окружающего пейзажа последние краски. Анна и Джагит вернулись под более надёжную крышу, Марина отвоевала у Капитана горелку и приготовила прямо на корме автобуса замечательное жаркое. У походного образа жизни есть одно замечательное преимущество — любая, даже самая простая еда сравнима с новогодним ужином в приюте. Особенно, если при этом ты ешь два раза в сутки, пусть и каждый раз до отвала.

После ужина я укутался в дождевик и решил немного пройтись в компании Мышика. Поискать местных жителей, хотя бы тех, кто кидал нам деньги за выступление. Одному было слегка страшновато, а пёс своей вознёй вселял хоть какую-то уверенность. Он только что высушил шёрстку и теперь с новой радостью ринулся под дождь. Мой пёс — любитель контрастов.

Стоило отойти на десяток шагов, как цирк рассыпался пятнами света, а впереди выросла, словно выныривающая из морских пучин акула, громада какого-то дома. Я выпутался из хватающих меня за ноги корней, ступил на гравийную дорожку. Заборов здесь не было, и один крошечный, заросший растительностью дворик, беспрепятственно перетекал в другой. Мышик по брюхо в воде гонялся за клочками тумана.

Я добрёл до окошка, прилип к нему носом, пытаясь разглядеть там хоть что-то. Кажется, паутина. И какой-то огонёк в глубине… нет, это всего лишь отражение ночного фонаря, что как раз зажёг на одном из фургонов Костя.

Вдруг я понял, что здесь есть кто-то ещё. Кто-то пробирался к тому же самому окну, водя руками в тумане и тихонько чертыхаясь под нос. От Мышика оно шарахнулось, едва не свалившись с гравийной дорожки в лужу.

— Мышиик! — взвыла Марина, и тут же придушила голос до шёпота: — Ты что здесь? Гуляешь? Фу, ты же весь мокрый! Противно!

Хвост танцевал вокруг неё, словно большой вопросительный знак.

Я задавил искушение спрятаться и хорошенько напугать Мару, вместо этого привлёк её внимание своим голосом.

— Если здесь хоть кто-то есть, о нас уже давно знают.

Марина мгновенно всё поняла.

— Если здесь кто-то есть, — ответила она, сделав ударение на первом слове. — Что там, в окошке?

— Тишина. Но Костя говорит, что здесь есть люди. Можно постучать.

— Иди ты, — почему-то обиделась Марина. — Стучи без меня, если хочешь. Пошли лучше дальше. Если Костя кого-то видел, мы наверняка увидим в окнах свет.

Мы выбрались на дорогу, звонко шлёпая сапогами по воде. Мышик ввинчивался в туман рыжим штопором, лаял на что-то, что оставалось за границами зрения. Я нервничал (мерцание цирковых огней почти растаяло за спиной), но старался не подавать виду. Перед девчонкой нельзя выказывать слабость. Особенно перед такой, как Марина — перед той, которая даст фору любому пацану. Она шагала впереди, прикрывая рукавом фонарик; откусывала от мрачного пейзажа отдельные освещённые куски, а я семенил чуть сзади, и на каждый один её шаг приходилось полтора моих.

Так продолжалось до тех пор, пока она не остановилась, чтобы перевести дыхание, и я заглянул в её лицо под капюшоном, чтобы увидеть нервно подрагивающие уголки губ и бьющуюся на виске жилку.

Она тоже боялась. Это немного меня успокоило.

Мы вышли почти что к самой окраине — туда, где уже проезжали утром. В гравии до сих пор не размыло колею от телег.

— Неужели на весь чёртов город не найдётся хотя бы одного чёртового человека? Живого человека? — На голос Мары прибежал, настороженно виляя хвостом, пёс.

— Только если выйдет набрать глины. Просто так по двору-то шататься что-то очень мокро.

— Зачем глины?

— Чтобы делать сов.

— Ты головой ударился, какие в такую погоду совы?

— Красные. Из глины. Под дождём она становится холодная, и приходится брать с собой лопату.

Марина бросила разглядывать окрестности и с раздражением обратила ко мне лицо.

— Какие совы, ну?

Я с недоумением смотрел на неё. Я не понимал, откуда идёт этот голос.

— Некоторые делают чёрных или белых сов. Но это если есть краска. Из того, что остаётся, делают мышей. Мой кузен делает только мышей. Все считают, что он немного не в себе. Он в самом деле немного не в себе. Иногда делает лошадей.

Голос прятался где-то здесь, словно слой масла между белым хлебом-почвой и слоем повидла — нависающими над нашими макушками тучами.

— С кем это ты разговариваешь? — нервно спросила Марина.

— Я разговариваю?

— Лошади плохо продаются, это же не символ города, — грустно журчал, сочась с деревьев тягучими каплями, голос. — Символ города — совы.

Мышик неуверенно гавкнул в пустоту, и пустота пробурчала «Ухожу, ухожу».