Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 72

— Он же нас уже рисовал. Ты уже забыл? — спросил блондин.

Честер слегка смутился.

— Ах, ну да. По правде говоря, всё-таки нарисовал. Акс, друг мой, ты бы видел, как он нас изобразил. Хорошо, что тем же вечером случился дождь, а иначе мы бы ходили в посмешищах у всей ГДР…

Решив, что с меня хватит этих разговоров, я дезертировал из их поля зрения и принялся изучать обстановку. Это оказалась не комната, а просторная прихожая с избежавшими нашествия графоманов стенами, которые, однако, тоже были не совсем обычны. Справа стена была выкрашена в синий цвет, слева — в ярко красный. И кругом, на полу, на стенах, на предметах мебели — фотографии. Они занимали каждую свободную поверхность. По полу между двумя стенами, будто трещина, грозящая со временем перерасти в настоящий разлом, змейкой вилась зелёная линия, которая разделяла комнату пополам.

— Мы пытаемся здесь сделать музей истинной истории Берлина! — донеслась до меня неровная речь смуглого. Разговаривая с Аксом, он по-прежнему умудрялся не упускать меня из виду.

— Музей искусства, — тут же вставил свою сноску белобрысый. Он просунулся в дверной проём и наблюдал за мной совиным взглядом. Брюки у него были испачканы в извёстке. — Это часть фотографической экспозиции. На красной половине будет всё, что связано с конфликтами. На синей — с повседневной жизнью.

Под чёрно-белым конфетти фотографий я с трудом различал очертания мебели. Её здесь было немного. Оставалось только гадать, что есть что. Стол я опознал только по ножкам и выглядывающим из груды фотографий немытым кружкам.

Так до конца и не поняв их замысла, я принялся разглядывать снимки. Один за другим они демонстрировали мне кусочки Берлина разной степени давности, непосредственные и спонтанные, будто фотоаппарат побывал в руках у ребёнка. «Конфликтные» фотографии у красной стены демонстрировали разрушенные здания, колодцы-окна, остатки баррикад и брошенные танки. Люди, если они там и были, маячили где-то на горизонте неясными тенями, словно и не люди вовсе, а дефекты съёмки. Конфликтами тут и не пахло, а пахло бесконечной усталостью, подживающей болячкой.

Зато снимки у синей стены показывали исключительно лица людей. Старые и молодые, улыбчивые и хмурые, самых разных рас и национальностей и, конечно же, профессий. Вот, например, водитель такси сверкает своей улыбкой и великолепной фуражкой… Можно было провести день, разглядывая исключительно лица — они действительно получились очень красивыми.

— Эта выставка произведёт фурор среди туристов! — заглянув в дверь, сказал Честер. — Особенно среди французов. Там есть французы, поищи хорошенько, там их много! Их можно отличить от немцев по деталям одежды. Французы в восторге, когда видят себя на фотоснимках, особенно если эти фотоснимки сделаны за пределами Франции. Точно, говорю тебе, как дождь.

— Как что? — я мгновенно перенёсся в реальный мир, хотя он и мерещился мне теперь чёрно-белым.

— Как дождь, — беспечно повторил смуглый человечек. — Ну, знаешь, дождь же непременно когда-нибудь будет?

— Откуда вы взяли эту фразу?

Сначала я и сам не смог вспомнить, откуда эта фраза мне так знакома. Видно, Аксель прав, и среди моих многочисленных якорей памяти начали теряться якоря, которые зарылись в ил, кажется, ещё в незапамятные времена.

Но потом сквозь джинсовую ткань, сквозь носовой платок я почувствовал в кармане дырявую монетку.

Честер замахал руками.

— О, так говорил мой знакомый художник. Поляк. Все чокнутые художники — поляки! Можно сказать, никто так часто не произносил «дождь», как он. Точно тебе это говорю.

Один мой знакомый тоже был художником. Точно, как дождь, как все дожди, которые со времени нашей последней и единственной встречи путешествуют по миру.

— Мальчик, — послышался голос Акселя, — с тобой всё в порядке?

— Наверное, — сказал я.

Снимки сбегали из моих рук, по одному планируя обратно на стол.

Спустя какое-то время мы пили чай и изучали мазки свежей блестящей краски на стенах. Синей краской стену красили сверху вниз, а красной — горизонтальными движениями. Это привело Акселя в состояния буйного веселья, а Честер взорвался и накинулся на своего друга чуть не с кулаками.

— Нужно было красить, как я! — орал он.

— Но это невозможно, — тихо возражал Йоханнес и звякал в чашке ложечкой. — Я же красил первый.

Мимо открытой двери тихо, как призрак, проследовала чёрная туша невероятных размеров. Должно быть, это и был Чёрный Вилли. Ещё десять минут назад он бы меня до смерти напугал, сейчас же в голове у меня из головы не выходил знакомый художник.

Честер вывел меня в коридор и ещё раз показал загороженный стеклом рисунок с едущим по планете велосипедистом. Ну конечно! Я мог бы и сам узнать в этом велосипеде тот громоздкий, беспрестанно звякающий агрегат. Человек изображён весьма схематично, но велосипед… его не спутаешь ни с чем.

Честер между тем вещал:

— Он был талантливым художником. Но как человек… скучный, невзрачный, похож на сбежавшего из зоопарка кролика. Революция настояна на вине, я это знаю, он это знает — тычок в сторону Йохана, — все это знают. И ты, может быть, тоже догадываешься. А он вот нет. Только кофе и любил. Но он весь был, как бы тебе сказать… как символ. Как стрелка, направлен однозначно вперёд. Он приехал сюда в восемьдесят девятом, след-в-след за ветрами свободы. За ветрами перемен, чуешь? — он ухмыльнулся и ткнул меня кулаком в грудь. Я разглядывал его щербатые зубы. — Он нёс нам на кончике своих мелков свободу, а потом, когда берлинская стена всё-таки рухнула, исчез, как будто его и не было. Ветра свободы ждать не будут, и он не стал ждать, а немедля отправился за ними. К сожалению, почти ничего, что он рисовал, не сохранилось. Не удивительно. Он, можно сказать, вышивал иглой без ниток. Процесс ради процесса, а результат мимолётен, как рисунки на песке.

— Он рисовал на песке? — зачарованно спросил я.

У меня перехватило дыхание. Каким значительным вдруг оказался мой старинный знакомый!

— Нет, нет. — Руки летали перед моим лицом, чуть не сталкиваясь. — Цветными мелками! На асфальте, на стенах зданий, на горемычной нашей стене — везде мелками. И этот рисунок — тоже мелом. Мы загородили его, чтобы случайно не стёрся.

Аксель наблюдал за нами с подозрением. Он напоминал мне героя фильмов по Агате Кристи, детектива, который на всех парах мчится к решению дела.

— Почему это ты общаешься с моими друзьями больше чем я? Откуда у вас общие знакомые?

Я пояснил:

— Тот пан — пан художник — приезжал к нам однажды в приют, а потом, в Кракове, на одном из чердаков я нашёл его старые вещи.

— Я думал, я единственный твой друг, так или иначе влияющий на судьбы мира, — оскорбился Аксель. — А ты, оказывается, кого-то от меня прятал… Хотя, я люблю тайны.

— Никакой тайны в этом нет. Он хотел забрать меня из приюта, а потом уехал и не вернулся.

Как мог, я рассказал ему историю. Она казалась мне печальной, но Аксель хохотал над этими невероятными совпадениями так, что я тоже заулыбался.

— Похоже, у нас с тобой в судьбе были весомые люди, — сказал он наконец.

— К вам тоже кто-то приезжал на велосипеде? Вы тоже выросли в приюте?

— Но да, ты прав, ни отца, ни матери я не знал. Сначала меня воспитывали цыгане. А потом один человек заменил мне родителей.

— Он был цыганом?

— Нет, нет, — засмеялся Аксель. — Не уверен, что цыгане заметили, когда я, залюбовавшись цирковой афишей, отстал от табора. Меня воспитал сторож этого цирка. Благодаря ему я имел возможность наблюдать за всеми выступлениями, говорить с любым артистом, с каким только пожелаю. Меня любили. Я был у них там чем-то вроде талисмана.

Не удивительно, — подумал я. — Иметь ручного Капитана в качестве талисмана, наверное, хотел бы каждый участник нашей маленькой труппы. Например, таскать на шее. Получать от него порцию оптимизма и пинок под копчик, когда только пожелаешь, или повесить на гвоздик, когда, например, мечтаешь выспаться — разве не это счастье?