Отказ - Камфорт Бонни. Страница 54

Анбербрук откинулся на своем стуле и положил ноги на стол.

– Вы, конечно, знаете Атуотер. Миссис Шоу-бизнес. Авторские костюмы за десять тысяч долларов и высокие каблуки, за исключением тех дней, когда она идет в суд. Тогда на ней простой бежевый ансамбль и удобные туфли. Присяжные обожают ее.

– Не могу поверить, что он выбрал женщину! Он их совершенно не уважает.

– Может быть, это и так. Но он достаточно умен, чтобы сообразить, что симпатии присяжных будут на вашей стороне, если против вас выступит банда мужчин.

Расчетливый сукин сын!

Андербрук откинулся на стуле и сложил вместе пальцы рук.

– Вы, надеюсь, понимаете, что ваша Невиновность не имеет никакого отношения к тому, выиграем мы или нет.

– Но почему? – голос мой звучал слишком резко и громко.

Анбербрук склонил голову к плечу.

– Все дело в правильной стратегии и психологии при выборе присяжных, а также управлении их мнением. Ну и, конечно, будем надеяться на удачу. Он наклонился ко мне через стол.

– Опишите мне в точности свои чувства к нему и все действия, которые можно было бы интерпретировать как сексуальный контакт.

Меньше всего на свете мне хотелось раскрывать свою душу перед этим дураком, но я рассказала ему все, даже то, что сначала в связи с Ником меня преследовали сексуальные мечты и фантазии.

– У вас не сохранилось никаких частных записей относительно вашего сексуального влечения к Нику?

– Нет.

– Может, это и к лучшему. Но вы знаете, что, поскольку вы консультировались с Лейтуэллом относительно Ника, то ему придется дать показания?

– Но ведь никто же не знает о том, что я консультировалась с ним!

Андербруку позвонил секретарь, и он поднял руку в знак того, что у него сейчас телефонный разговор, который нельзя отложить.

Меня охватила паника. Захария на месте свидетеля в суде, рассказывающий о наших частных встречах. Худшего не придумаешь. Репортеры, жадные до сенсаций. Кричащие заголовки. Моя профессиональная репутация погибла. Как я буду смотреть людям в глаза?

Андербрук вышагивал по своему кабинету и оживленно жестикулировал. Живот его свисал над ремнем, пуговица над самой пряжкой расстегнулась. Он снял с головы телефон, положил его на стол и принялся объяснять:

– Во время допроса вас обязательно спросят, консультировались ли вы с кем-нибудь по этому делу. Если вы не скажете, это будет лжесвидетельством.

– О Господи! Они что, и против Захарии могут возбудить дело?

– Именно поэтому вместе с вами проходят по делу как обвиняемые, так и те, кто не был обнаружен в ходе расследования, но должен нести ответственность.

У меня так пересохло в горле, что я раскашлялась. Андербрук вызвал секретаршу, которая принесла мне стакан воды.

– Знал ли Лейтуэлл, кто такой Ник?

– Нет, я не нарушала конфиденциальность.

– Это хорошо, доктор. Если бы он был вашим начальником в клинике, они бы возбудили против него дело, но в качестве анонимного консультанта он не имеет никаких юридических обязанностей перед клиентом, так что, вероятнее всего, все обойдется.

Я вздохнула с облегчением.

– А должен ли Захария сообщать им все, что я говорила ему?

– Нет, ваше преимущество в том, что это были конфиденциальные встречи, и вы можете отказаться их обнародовать. Но вам лучше признаться, что у вас были сексуальные мысли, и вы искали возможности проконсультироваться, таким образом мы сможем сказать, что он поддержал ваш план лечения. Его показания сыграют нам на руку, хотя, с другой стороны, они вас, конечно, поставят в затруднительное положение.

Когда я ехала в этот день домой, жизнь казалась мне пустой и никчемной. Карьере моей, похоже, приходит конец. Моему материальному благополучию и стабильности – тоже. А что будет с Умберто? Что-то было не так, но он мне этого не говорил. Возможно, его отпугивает моя зависимость от него.

Слишком подавленная, чтобы думать о еде, я забралась в кровать в семь вечера и не вставала до рассвета. Умберто лег в два часа ночи, но я притворилась, что сплю.

43

Андербрук предпринял несколько юридических маневров, чтобы закрыть дело, но это ни к чему не привело. Его стратегический план заключался в том, чтобы Ник как можно быстрее дал показания под присягой, потому что чем дольше мы ждали, тем больше была вероятность того, что Ник постарается подогнать свои показания к новой информации, которая появится в ходе расследования.

Ник должен был давать показания под присягой в кабинете Леоны Хейл Атуотер на второй неделе июня. Готовясь к этому, Андербрук запросил судебным порядком все военные, школьные, медицинские, а также и служебные документы Ника.

Я напечатала полный отчет о ходе лечения Ника, используя свои записи. Поскольку на бумаге я должна была обосновать те решения, к которым приходила по ходу лечения, то в разработку линии защиты ушла настолько же глубоко, как и в само лечение Ника. Ничто не могло облегчить ощущение моей полной обреченности.

Каждое мое действие в свете того, что сейчас происходило, выглядело совсем по-другому. Мне следовало назначить Нику серию психологических тестов. После этого мне следовало направить его к другому специалисту. Я сделала несколько ошибок: не обратилась ни к кому до Захарии; мне самой нужно было пройти курс терапии, как советовал Захария; ни в коем случае я не должна была впускать Ника к себе в дом; надо было задержать у себя мистера Сливики на весь вечер.

Кожа моя огрубела, а на лице появилась сыпь. Мне трудно было заставить себя глотать пищу, и за один раз я могла съесть только крошечное количество чего-нибудь – четвертинку булочки, полчашки супа. Меня тошнило при одной мысли о грибах. Как беременная женщина, я грызла крекеры.

Умберто жаловался, что я выгляжу истощенной, и я понимала, что он уже устал от моего состояния. Он постоянно задерживался в ресторане, а из дома уходил раньше. Наши взаимоотношения сводились в основном к запискам, которые мы оставляли друг другу на кухне: «Вернусь поздно ночью. Не жди». – «Тебе звонила мама». – «Во вторник собираюсь в Сиэтл для встречи с шефом. Поедешь со мной?» – «Поехать не могу. Встречаюсь с Андербруком».

В конце записок мы никогда не забывали писать «люблю» и «целую», но за этими словами стояла пустота, и мы цеплялись за нее, как давно женатая пара, которая боится перемен. От этого я чувствовала себя еще более одинокой, чем тогда, когда жила одна.

Я старалась как-то заполнить то время, которое прежде уходило на сеансы с Ником, но каждую неделю в определенный час я вспоминала о нем и в бессильной ярости сжимала кулаки. Иногда мне казалось, что достаточно вытянуть руку, чтобы дотронуться до него, настолько я уже привыкла открывать ему двери. Интересно, думал ли он в это время обо мне? Ко мне опять вернулось старое чувство, что я ощущаю его запах. Чтобы не переживать всего этого, я старалась уходить из своего кабинета в эти часы.

Единственной отдушиной, которая спасала меня, была работа с другими моими пациентами. Уильям пришел с хорошими новостями о зарождающихся отношениях с женщиной.

– Ее зовут Руфь, – сказал он. – Я встретил ее во время курса реабилитации. Мы вместе занимались на третбане и несколько раз вместе обедали.

В один из воскресных вечеров он пригласил ее в гости и приготовил цыпленка и овощи. Когда она проходила мимо него на кухню, чтобы помыть посуду, то случайно задела его бедро, и он вдруг ощутил ее крепкое маленькое тело. Инстинктивно он потянулся за ней, а когда она исчезла за кухонной дверью, до него дошло, что он хочет эту женщину.

– Доктор Ринсли, я чувствовал себя неуклюжим, как четырнадцатилетний мальчишка. Но благодаря ей все было так легко, правда, только до тех пор, пока я не подумал о своем сердце. Тогда я вообще не мог уже ничего делать. Я же еще не хочу умирать.

Я с радостью наблюдала в нем эту перемену. Хоть ему моя работа помогла.

У Лунесс дела тоже шли на поправку. Она рассказала мне о сне, в котором она играла на огромном заснеженном поле и лепила из снега маленькую фигурку ребенка. Она работала много часов. Приделывала ручки и ножки, вылепливала волосы, рисовала глаза, а рядом ощущала присутствие кого-то, кто подбадривал ее. И вот снежный ребенок ожил и улыбнулся. Я сказала Лунесс, что она отождествляет снежное поле со своей жизнью, а я – тот самый человек, который подбадривает ее.