К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев". Страница 50

Стоя вместе Лютобором возле судейского возвышения, в окружении булгарской стражи, Тороп пытался отыскать взглядом в толпе новгородского боярина и его людей. Сделать это в такой сутолоке и пестроте оказалось делом нелегким: мерянин и предположить не мог, что царский град вмещает в себя столько разного народу. Кроме булгар и сувазов, соплеменников булгар, в дни принятия ислама не пожелавших изменить вере предков и откочевавших к северу, Тороп различал в толпе простеганные войлоком халаты и овчинные безрукавки мадьяр и печенегов, шелковые чалмы богатых купцов из Мерва и Хорезма, крашенные суконные плащи гостей из земли франков.

На судейском месте гордо восседал первенец царя Алмуша, юный Моххамед. Ровесник Торопа, этот хрупкий отрок с нежным, как у девушки, лицом и тонкими, перехваченными драгоценными браслетами запястьями, успел в полной мере узнать безрадостную участь заложника, изведать жизнь на чужбине вдали от родных и близких. Впрочем, говорили, что пережитые невзгоды лишь закалили его характер, и, судя по тому, какие молнии по временам метали его опушенные длинными загнутыми ресницами глаза, очень скоро его недругам и врагам его земли придется очень и очень туго.

Невдалеке от судейского помоста стояли датчане, пришедшие посмотреть, каков в бою кровный враг их вождя. Тороп сразу же узнал Гудмунда сэконунга. Бедняга Бьерн так сильно походил на своего отца, что закрадывалось сомнение: а принимала ли участие в его рождении женщина.

Вышата Сытенич и его дружина отыскались аж на противоположном краю судебного поля. С ними было еще много всякого народа: поддержать новгородцев пришли все купцы с Руси и других славянских земель. В самом первом ряду окруженная людьми своего отца стояла Мурава.

Сегодня девица была особенно хороша. На ее стройных ногах красовались нарядные сафьяновые сапожки, тонкий стан овивала бесценная византийская парча, отливавшая цветом утренней лазури, а над чистым, высоким челом сиял на солнце, переливаясь нездешними цветами бесценной византийской эмали, драгоценный венец. Тот самый, который, по словам Путши, купил у гостя из земли франков Лютобор. У ног боярышни застыл в напряженном спокойствии взволнованный и озабоченный Малик. Девичья рука лежала на звериной холке, пальцы рассеянно гладили мягкую шерсть. Эх, красавица! Не золотой мех бы тебе нынче гладить, а золотые кудри. Да только где они, кудри-то? Тряхнет кудрями молодец да ступит за священную черту, а вот доведется ли ступить обратно, Даждьбог весть.

Впрочем, нет! В победе Лютобора Тороп не сомневался: не может проиграть воин, отстаивающий правое дело, получивший на это благословление богов.

Наступающий день своей свежестью и чистотой развеивал всякие сомнения в том, что ночная битва закончилась победой. Светозарный Даждьбог неспешно поднимался на небеса, омывая вновь возрожденный мир благодатною росой, обряжая его в праздничные кумачовые одежды. Тени поверженных ночных чудовищ в смятении метались по земле в поисках темных углов и глубоких колодцев, а залитые их кровью небеса сверкали таким великолепием красок, словно туда слетелась на пир целая стая дивных жар-птиц. Скоро, очень скоро таким же багрянцем будет орошена земля, скоро свершится то, чего Тороп столько времени ждал. Конечно, жаль, что не ему предстоит свершить святое дело мести, с другой стороны, не все ли равно, чья рука нанесет удар. Главное, что Булан бей не увидит вечера этого дня.

Зычный и чуть хрипловатый звук турьего рога возвестил о прибытии хазар. Впереди растянувшейся на полгорода пышной процессии гарцевал на любимом коне Булан бей. Хазарин был разряжен так, словно намеревался поразить противника, ослепив его сиянием золотой парчи и блеском самоцветом. Безумец! Неужто он не ведает, что на судебное поле бойцам надлежит выходить, обнажившись по пояс, дабы никто не мог усомниться в честности предстоящей борьбы.

Причина столь непонятного и неуместного щегольства стала ясна вскоре после того, как к судейскому месту вслед за грозным хозяином подъехал тщедушный толмач (а давеча Булан бей с булгарами безо всяких посредников объяснялся, да еще так лихо приказывал). Беседа продолжалась недолго, но во время нее юношески свежее лицо царевича Моххамеда делалось все мрачнее и мрачнее, а жесткая рука хана Азамата все упорнее и упорнее тянула длинный кудрявый ус, словно намереваясь его оторвать. Наконец честный воевода встал со своего места и, почти не скрывая звучащей в голосе досады, объявил народу, что, поскольку столь знатный человек, как Булан бей, считает ниже своего достоинства сражаться с простым ратником, его честь будет защищать наемный боец.

Хотя Тороп был почти раздавлен: подобного разочарования он не испытывал с того дня, как Фрилейф свей разнюхал про готовящийся побег, особого удивления он не испытал. Он всегда знал, что Булан бей подлый негодяй, теперь, к тому же, выяснилось, что он презренный трус.

Мерянин, да и не только он, думал, что честь хазарского посла будет защищать кто-нибудь из эль арсиев – наемной мусульманской гвардии царя Иосифа. Однако, хан Азамат громко объявил:

– Эйнар сын Гудмунда по прозванию Волк.

Все Торопово спокойствие куда-то улетучилось. Этот будет биться, пока хватит силы в руках и даже сверх того, лишь бы отомстить за гибель брата. А коли его постигнет неудача, то останется еще старик Гудмунд. И нет страшнее мстителя, чем лишенный сыновей отец.

Хотя Эйнар Волк был также силен и высок, как Бьерн и старый сэконунг, на этом сходство заканчивалось. Черты его лица, очерченные четко, хотя немного резко, в целом производили впечатление мужественной красоты, которой не могли похвастаться ни брат, ни отец. Спускавшиеся на плечи волосы имели пепельно-русый, почти серый оттенок. В них, несмотря на молодость воина, а по виду младший Гудмундсон прожил вряд ли более двух с половиной десятков лет, ясно намечалась седина, благодаря которой они напоминали волчью шерсть.

Сходство с этим опаснейшим хищником полей и лесов молодому викингу придавал несколько выступающий вперед нос с тонкими, чуткими ноздрями и в особенности глаза, серо-зеленые, настороженные. И такая волчья тоска скрывалась в глубине этих глаз, что казалось, ударится молодец оземь и отчаянно завоет, силясь отыскать на утреннем небе померкшую луну.

– А ты не похож на брата, – заметил Лютобор, с интересом разглядывая противника. – Что, в мать пошел?

Волк почему-то обиделся:

– Если ты собираешься делать какие-то грязные намеки на моих мать с отцом, то знай, что настоящих своих родителей я не помню, как не помню ни места, в котором родился, ни корабля, на котором отправился в путь. Гудмунд подобрал меня в море пять лет назад, и с тех пор я не знаю отца заботливее, чем он, и не ведал брата лучше, чем тот, которого ты у меня отнял!

– Я понимаю твои чувства, – спокойно сказал русс. – Ты вправе требовать любую виру. Но знай, мне нужна не твоя жизнь, а жизнь твоего хозяина. Потому я не стану тебя убивать.

– Я вырву твое сердце и отнесу моему отцу, может быть, тогда у него поубавится морщин!

Волк скинул кожаную рубаху, русс сбросил алый плащ, и зрители, особенно женщины, не смогли сдержать восхищенный вздох. Противники не уступали друг другу ни ростом, ни шириной плеч, ни красотой сложения поджарых, мускулистых тел. Вот разве что кожа у Лютобора выглядела смуглее, да шрамов на ней было побольше.

Гудмундсон ударил первым. Он резко прыгнул вперед, метя противнику в грудь, но Лютобор отбил удар, уведя меч датчанина вниз, и сам, в свою очередь ударил наискось, слегка оцарапав викингу плечо. Начало было положено.

Вслед за первыми двумя поединщики обрушили друг на друга целый шквал ударов. Тяжелые мечи пушинками взлетали в воздух, и с душераздирающим скрежетом и звоном встречалась со сталью сталь. Испуганные и восхищенные зрители едва успевали дух переводить, и у многих начинали слезиться глаза, так как они боялись моргнуть, чтобы не упустить чего-то интересного. И двигались в такт движениям сражающихся плечи у новгородцев и датчан: боярские ватажники и гудмундовы хирдманы изо всех сил «помогали» своим бойцам.