К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев". Страница 61

Их седоки, молодые воины, красующиеся хвалисской броней, хранящие в ножнах дамасские сабли, нарочно горячили скакунов, показывая свое искусство. Они откидывались на круп, свешивались набок, поворачивались в седле задом наперед, бросали на землю камчи и на полном скаку их поднимали. Несколько умельцев сползли с седла и часть пути проделали, словно спутники Одиссея, привязанные к бараньему руну, под лошадиным брюхом.

Однако всех превзошел воин, ехавший по правую руку от хана. Он выделялся среди прочих как юношеской хрупкостью и гибкостью перетянутого в немыслимо тонкой талии драгоценным серебряным поясом стана, так и пышностью доспехов и конской упряжи. Особого внимания заслуживал его шлем ромейской работы, островерхий, с пышным султаном, снабженный для защиты лица искусно выполненной серебряной маской.

Выехав вперед, этот удалец сначала соскочил на землю, а затем, запрыгнув с разбега обратно на конскую спину, на полном скаку встал на седло и выпрямился в полный рост. Балансируя, как канатный плясун, он поднял лук, выстрелив в воздух, и до того, как стрела упала на землю, поймал ее на лету.

– Эк что выделывает, поганец! – покачал головой дядька Нежиловец. – Не хотел бы я с таким встретиться во чистом поле!

Хану Куре было около сорока или что-то вроде того, во всяком случае, его жесткие, иссиня-черные волосы едва только начали седеть. Похожие на две длинные раны от сабельных ударов глаза под острыми, вздернутыми к вискам бровями смотрели надменно и властно. Крючковатый нос, слегка нависающий над тонкими, изогнутыми презрительной насмешкой губами, придавал ему сходство с хищной птицей. Словно в противовес с более чем скромным облачением старшего из братьев Органа, наряд хана отличался вычурной, диковатой пышностью, неприятно напоминая парадные облачения ненавистного Булан бея.

Молодой Органа выехал вперед и в почтительном поклоне склонился к гриве коня:

– Храни великий Тенгри тебя, доблестный сын Церена, и дочь твою, прекрасную Гюлимкан, сияние красоты которой может сравниться только с блеском твоей золотой казны. Его же может затмить лишь сверкающая слава твоего великого отца.

Новгородцы удивленно переглянулись. Общий смысл этого длинного, наполненного витиеватыми славословиями приветствия им передал Лютобор, и теперь они переспрашивали друг друга: о какой дочери идет речь и вообще, при чем тут дочь.

Но в это время воин в серебряной маске выехал вперед и стянул с головы шлем. По холке коня рассыпался блестящий гладкий шелк роскошных черных кос, перевитых монистами, и голос слаще дикого меда произнес:

– И тебе тех же благ, Аян сын Тобохана!

Новгородцы от удивления аж привстали со своих мест:

– Надо же! Девка! – вырвалось у Тальца.

– Степная поляница, – почесал затылок Путша. – Прямо как в песне!

– Так где ты, дядька Нежиловец, не хотел бы с такой встретиться? – наклонившись к старому кормщику, язвительно осведомился Твердята.

Это была княжна Гюлимкан, дочь великого хана Кури, прекраснейшая из дев, когда-либо рождавшихся под сводами степных шатров, вольное дитя буйного ветра, неукротимая и бесстрашная. Имя, нареченное девушке, означало Кровавый Цветок или Цветок цвета крови. Верно, поэтому дочь великого хана родилась с бестрепетным сердцем воина, превосходя удалью многих степных батыров. Девичья хрупкость и гибкость в ней сочетались с опасной хищной статью самки беркута или пардуса. И хотя нежный лик девушки и в самом деле был подобен яркому весеннему цветку, а изогнутые тугим луком губы, казалось, ожидали поцелуя, бездонная глубина ее агатовых глаз завораживала, как взгляд змеи, а упругость тела была смертоносна, как упругость клинка.

Княжна Гюлимкан смотрела на хана Аяна, не отрываясь, не замечая никого вокруг, и не нужно было владеть волхованием, чтобы угадать, какие чувства испытывает красавица к молодому вождю. Она их и не стремилась скрыть.

– Какая нужда привела вас в эти края? – спросил у хана Кури Аян, старательно избегая взгляда княжны.

– Рабов беглых ловили, – презрительно скривив тонкие губы, отозвался сын Церена.

Только тут новгородцы обратили внимание, что у нескольких ханских людей к седлам приторочены странные бесформенные тюки, из которых свешиваются, слабо шевелясь, спутанные ремнями, черные от грязи и пыли, человеческие руки и ноги и русые, растрепанные головы с разбитыми в кровь лицами.

– Матерь Божья, – ойкнул дядька Нежиловец. – Кажись, наши, русичи!

– Эти бездельники стерегли отару моей дочери, – невозмутимо пояснил хан Куря. – Пару дней назад Гюлимкан обнаружила, что пропала ее любимая овца, и, когда чабаны сознались в недосмотре, спустила с двоих из них шкуру. Остальные струсили и решили податься в бега. Но ты же знаешь, от меня не сбегают!

От этого рассказа Тороп почувствовал неприятное нытье в спине. Ему показалось, что и наставник как-то зябко поводит могучими плечами. Когда знаешь, каково это, когда в тело врезается плеть, рассказы про спущенную шкуру слушаются иначе.

Хан Аян это орудие хозяйской воли, похоже, тоже без особой надобности не применял.

– Может, стоило устроить сначала облаву на волков? – рассудительно заметил он. – А то, пока вы тут на чабанов охотитесь, сивогривые подерут и остальных овец!

– Чабаны ответят и за это! – сверкнула глазами княжна Гюлимкан. – Не ханское это дело – кошару от волков охранять! Или, может быть, ханы Органа сами пасут свои стада? – продолжала она, и в ее голосе вдруг зазвучала нега. – Скажи мне, молодой Аян, когда твоя очередь? – проворковала она игриво, изгибая тонкий стан. – Я с удовольствием навещу тебя, если ночь будет достаточно темна!

Хан Куря тем временем внимательно рассматривал медленно идущие по реке ладьи.

– Я вижу, ты сегодня с добычей, – повернулся он к Аяну.

– И с неплохой! – довольно улыбнулся молодой хан. – В наши земли с разбойным умыслом вторглись непрошенные гости из северных стран, так мы с братьями встретили их так, что навсегда отбили у них охоту разорять чужие дома и угонять в полон жен и детей.

– С братьями? – переспросил хан Куря. – Приемыш тоже здесь? – цепкие глаза хана кинжалами прошлись по палубе драккара и остановились на Лютоборе. – Что делает он в степи? Какую смуту собирается посеять?

– О чем ты говоришь, – удивился Аян. – Разве брат, вернувшийся из дальних странствий, не может просто повидать родню? Сегодня в нашей веже будет праздник, – продолжал он. – Мы собираемся подобающим образом отметить нашу победу и воздать честь Барсу, чье умение и отвага решили многое в этом бою. У нас большая радость, но она возрастет, если вы с вашими людьми окажете нам честь и присоединитесь к нашим гостям.

Яркие губы княжны Гюлимкан раскрылись в улыбке, как лепестки дивного полуденного цветка, о которых рассказывают путешественники. Хан Куря тоже изобразил на лице подобие любезности и кивнул в знак согласия. Его всадники перестроились, и дальше оба отряда двинулись уже вместе.

– Кажется, обошлось! – осторожно выдохнул дядька Нежиловец, – Никогда с этими погаными наперед не ведаешь, что получится!

Он поднял руку, чтобы промокнуть рукавом лоснящийся крупными каплями пота лоб и уже окончательно вздохнуть с облегчением, однако в этот момент произошло следующее. Одному из пойманных беглецов каким-то образом удалось освободиться от пут. Сбросив с коня воина, который придерживал его, «под путлище зажав», как выражались в степи, он упруго приземлился, мячиком прокатился по земле, вскочил на ноги, оттолкнул еще двоих воинов, попытавшихся встать у него на пути, и чуть было не дал деру. Но хан Куря неспроста хвастался, что у него еще никто не сбегал.

В воздух взмыли тугие арканы, но удачливее всех оказалась княжна Гюлимкан. Притянув одной рукой к себе полузадушенного бедолагу, красавица сгребла его за волосы и заглянула в вылезающие из орбит, налитые кровью глаза.

– Вздумал прогуляться в степи? – осведомилась она нежным голосом. – Сейчас мы это устроим!