К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев". Страница 68

– Где ты был, я тебя обыскался!

Тороп объяснил.

– Собирайся! Поедешь вместе с нами к Кегену!

Тороп немало удивился, а Улан так просто опешил: кощуна берут, а его, ханского сына, – нет! Мерянин не стал ему объяснять, что едет, скорее всего, потому, что более других осведомлен о предстоящем разговоре и менее, чем кто либо, склонен о том болтать. Кроме того, должен же был человек русского князя иметь хоть какую-то свиту!

Наставник хотел, кажется, дать Торопу еще какое-то указание или поручение, но вдруг увидел Мураву и Анастасия, стоящих в проеме выхода из шатра.

Похоже, молодой ромей, решивший проводить боярышню, никак не мог ее отпустить, продолжая что-то рассказывать. При этом взгляды, которые он бросал на красавицу, весьма красноречиво говорили, что мысли его ох как далеки от предмета разговора.

Мурава, впрочем, по-прежнему делала вид, что ничего не замечает, глядя больше не в лицо собеседника, а на его вновь водруженную на перевязь руку. Торопу даже стало жаль ее. Разве виновата она, что добрые боги столь щедро наградили ее красотой, способной жарко воспламенять мужские сердца. Ведь стоило ей повернуться, чтобы уходить, как она тут же наткнулась на такой же пламенный, только подернутый горьким пеплом несбыточности ожиданий взгляд Лютобора.

– Бог помощь! – приветствовала девушка воина, забирая у Торопа свое добро.

– И тебе по здорову, краса, – поклонился русс.

Он проводил боярышню долгим взглядом, потом медленно повернулся к Анастасию.

У Торопа по спине побежали муравьи. Ох, что сейчас будет! Его собственный спор с Уланом выглядел сейчас мелким пустяком.

Но ничего не произошло. Из-под какой-то кибитки, сладко потягиваясь и зевая во всю ширину белозубой пасти, вылез ночевавший там Малик. Завидев хозяина, он подошел к нему и потерся носом о его бок, потом оказался рядом с Анастасием и повторил ритуал. Лютобор глянул на целителя, рассеянно провел рукой по шраму на груди и, ничего не сказав, развернулся и пошел прочь, едва ли не на вершок вдавливая в землю каждый шаг. Тороп поплелся за ним.

Проходя мимо боярского шатра, мерянин почувствовал чье-то присутствие. Возле расцвеченной затейливыми узорами войлочной стены стояла Мурава. Обняв свой короб, красавица смотрела Лютобору вслед. И такая невообразимая нежность, такая лютая тоска были в этом взоре! И зачем только люди придумали верить в разных богов, и чем наставнику не угодила вера Белого Бога?

Поглощенный своими думами русс о Тороповом существовании, похоже, забыл и вспомнил о своем отроке только когда подвели лошадей. Он посмотрел на мерянина, и на его лице появилось озабоченное выражение:

– А ты в седле-то удержаться сумеешь?

Что правда, то правда, на лошадях Торопу прежде ездить приходилось только в виде тюка, как Улебу и его товарищам. Зато в гостях у деда Чекленера ему частенько удавалось побаловать с местной ребятней, разъезжая по округе на спине прирученной лосихи. После сумасшедших скачек верхом на длинноногой лесной коровушке, когда любая кочка могла отправить зазевавшегося седока прямиком на острые ветви раскидистых рогов, понять, как удержаться на коне, оказалось на удивление легко.

Мерянин обратил внимание, что упряжь коней наставника, хана и еще некоторых воинов состояла только из потника и седла. Опытные наездники, они умели объясняться с умными животными лишь при помощи голоса и колен. Да и кони, понятное дело, доверяли своим седокам, как никому.

Тороп с удовольствием наблюдал, как ласково потянулся к руссу крупный мускулистый огненноглазый жеребец, за свою чалую масть прозванный Тайбурылом. Лютобор ласково потрепал коня по холке, предлагая угощение – сладкую медовую лепешку:

– Надо же, узнал! – улыбнулся он, и в глазах его что-то влажно заблестело.

– Еще бы! – усмехнулась собиравшая сыновей в дорогу госпожа Парсбит. – Он и слышать не желал о другом седоке. Так и гулял в табуне, никому в руки не давался.

– Я хотел было его укротить, – пояснил Камчибек. – Думал: что же это такое, конь совсем одичал! Но мать сказала, что он тебя дожидается, и, как обычно, оказалась права.

Стоял дивный ранний час. Великий Итиль, замедлив свой извечный бег к Хвалисскому морю, неспешно, словно топленое масло в серебряном котле, растворял в своих водах небесный янтарь, а мохнатое, как новорожденный жеребенок, солнце, ненадолго забыв о необходимости подниматься в привычную синь, продолжало нежиться в его гостеприимной колыбели и, кажется, даже похрапывало.

Умытая росою степь дышала свежестью, и в ней бурлила пропадающая куда-то в знойную пору разнообразная жизнь. Из-под конских копыт то и дело взлетали гнездящиеся прямо на земле перепелки. Пару раз среди серебристо седых султанов полыни мелькнули хитрый глаз и рыжий хвост степной лисицы – корсака. Похоже, рыжая плутовка взяла след зайца. Чуть позже, когда поле стало совсем диким и безлюдным, возле самого горизонта мимолетным наваждением пронеслась стая легконогих сайгаков.

А пятнистый Малик, видимо желая покрасоваться перед Хатун, сопровождавшей вместе с ним вершников, раз сорвавшись с места, притащил крупную, тяжело трепыхавшую никнущими крыльями красавицу дрофу. Прядущий ушами, утробно урчащий, с трудом волокущий слабо сопротивляющуюся добычу, по весу превосходящую его раза в два, пятнистый охотник напомнил Торопу материного любимца, драчуна и гуляку Черныша, когда тот в какой-то особенно удачный для себя день сбил с крыши овина матерого глухаря.

Хотя великий Кеген разменял уже восьмой десяток лет, он оставался крепок в седле, дальновиден в суждениях и крут на расправу. Его не сгорбленные почти полувековым правлением плечи по-прежнему уверенно удерживали бремя власти. Не по-стариковски зоркие глаза отважно смотрели вперед, а недавно рожденный одной из младших жен сын, являлся доказательством того, что мужество хана тоже не спешит оставаться в прошлом. Враги его боялись, рядовичи-пастухи едва не боготворили, а главы подвластных ему сорока родов и собственные многочисленные потомки, включая годившегося Лютобору с Камчибеком в отцы старшего сына, боялись без его позволения даже рот раскрыть.

В отличие от обхазарившегося соседа Кури, великий Кеген всем сердцем питал исключительное презрение к роскоши. Жил по-простому, соблюдая заветы предков. Неожиданных гостей принял радушно. Выслушал их поздравления и благопожелания, принял приличествующие случаю подарки и проводил в свое жилище, предложив угощаться маслом, кобыльим молоком, куртом и жареным мясом. На запыленную одежду усталых путников хан даже не взглянул, благо, сам был облачен в халат настолько засаленный, что впору вместо заправки в кулеш класть.

Впрочем, Лютобора хан рассматривал очень внимательно, и Тороп, который понятия не имел, что за недоразумение произошло когда-то между наставником и степным владыкой, обратил внимание, что этот насмешливый, буравящий взгляд руссу не то, чтобы неприятен, но, несомненно, вызывает раздражение.

Наконец, великий Кеген, видимо удовлетворившись результатами, величественно кивнул своей то ли бритой, то ли лысой, голой, как коленка, головой:

– Подрос, возмужал, заматерел, говорят, героем сделался, – неторопливо изрек он, смакуя кусок бараньего жира, срезанного с самого загривка. – И девки красные, небось, сохнут. Настоящий Барс, право слово. А я ведь, старый, когда мой Бахытжан сбежал обратно в степь, все думал: то ли тебя к табуну приставить, то ли ромеям в Херсонесе продать. Хорошо Тобохан тогда надоумил, что коли такой юный человек так крепко держит слово, то из него точно выйдет толк. Но уж больно дерзко ты тогда себя вел. К старшим совсем почтения не имел. И чему тебя там в этом Вышгороде старый плут Асмунд бей только учил?

Хотя Тороп слушал речь хана так внимательно, что удивительно, как его уши не вытянулись до размера заячьих, представить, что судьбой наставника кто-то когда-то мог распоряжаться также своевольно, как ныне разнообразные хозяева распоряжались его собственной, он так и не смог. Хотя на высокое место за княжьим столом добрый меч, случалось, выводил даже детей рабов, как-то не верилось, что правы были Белен и Бьерн Гудмундсон. И то сказать: стали бы горделивые ханы Органа называть родичем абы кого, да и старый Асмунд, кроме своего обожаемого князя, называл сынками да внуками лишь детей именитых воинов и воевод, отдавших жизнь за князя и Русь.