Месть со вкусом мяты (СИ) - Руслёна. Страница 31

— А что там у тебя? — с опаской спросил Горыныч. Он помнил, что Люсьена категорически не хотела его кормить у себя и у неё каждый раз ”внезапно” исчезали продукты из холодильника и шкафов.

— Не привередничайте, больной, — строго сказала девушка и пошла на кухню.

- “А походка, почти как у Люсьены”, - подумал он и закрыл глаза. — “Эх, Люси, Люси… Кстати… раз они подруги, то, может, она знает, где живёт мать Люсьенина?” И, как только Томка появилась с подносом в руках, он тут же стал задавать наводящие вопросы.

— Томочка, а вы с Люси домами дружите или так, сами по себе?

Она устроила у него на коленях поднос с тарелками и пошла было на кухню за своей, но обернулась у дверей:

— Я сейчас вернусь и удовлетворю ваше любопытство!

Он чуть не поперхнулся хлебом, который откусил первым.

- “Не, а что… я был бы не против… удовлетворить”. Но девушка уже ушла и не увидела, как его глаза алчно заблестели…

***

Вернувшись и поставив тарелку на стол, Тома уселась на стул и подвернула под себя ногу. Чуть помедлив, начала есть, изящно оттопыривая один мизинчик. Но уже через минуту забыла о манерах и болтала без умолку обо всём и ни о чём, облизывая пальчики, обмакивая хлеб в соус. Рассказала, как ей надоела мать с её упрёками и нравоучениями: “а я-то взрослая уже, поэтому и смылась к Енке!”, начальник на работе, который то и дело то хлопает её по зад…, “ой, простите, простите! Но даже заступиться некому!”, то торговля плохая, а обвиняют, опять же, её, как менеджера. Рот не закрывался, даже когда она ела. Как она умудрялась не подавиться и не выронить ничего из него, оставалось только диву даваться. Наконец, тарелка у Томки опустела, и она уставилась на него:

— Ой, вы что-то спрашивали… — и похлопала невинно глазками.

Горыныч давно уже всё съел и ждал, когда этот “везувий” остановит своё “извержение”. И вот настал тот миг…

— Да, да, я интересовался немножко вашей дружбой. Вы домами дружите или только сами с собой — ты и Люси, Люси и ты.

— Мы дружим давно. Мамка когда-то давно развелась с моим папахеном и мы уехали жить в деревню, вернее, посёлок, ПГУ… ПГС…

— ПГТ*, может быть?

— А, да, точно, вечно я путаю эти буквы. Там садик и школа были. Так вот, мы с садика с Енкой. Так что давно уже вместе. И, да, мамки наши знаются, но не сказать, чтобы шибко дружили. Моя всё время фыркает, что тётя Аня гордая слишком, и чего её, такую фифу, занесло в такую дыру. Ну, со мной-то Анна Тулиевна была простая и общалась, как и с Енкой. Но тут, почему маманя фыркала — Енкина никогда не ругалась ги матом, ни просто, и ни ей, ни мне не разрешала. Сразу подзатыльник. А моя в этом попроще. Может так завернуть, что хххрен развернёшь, — она весело рассмеялась. — Ну и поднаддать, не так, как тётя Аня, не полотенцем, допустим, а ремнём, если я что натворю.

— И где этот посёлок, я прослушал?

— Да в десяти кэмэ от города. Это Инсарово, слышали, может?

Он кивнул.

— А как вы с мамой в городе-то оказались?

— Легко! Бабушка, папина мама, померла и мне, как единственной внучке, отписала свою квартиру. Мы и переехали. Аккурат заканчивали школу. Пока маманя вещи перетаскивала, документы оформляла, мы с Енкой сдавали экзамены. Я жила у них. А потом мы с ней жили у меня, учились в вышке. Мать не возражала, ей Енка всегда нравилась.

Тамарка рассказывала, как и всегда, просто и бесхитростно, то болтая одной ногой (другая так и была под попой), то стаскивая с полки книги и, посмотрев название, некоторые ставила обратно, некоторые перелистывала и, если из книжки что-то выпадало, радовалась, как маленькая, чуть в ладоши не хлопала. Она и тогда, в “Метелице”, была такой же. Он разглядывал её, как некий экспонат, который руками трогать нельзя, но очень хочется. Он думал раньше, что так можно относиться только к Люсьене, любить, желать, но — табу до определённого момента, до того самого… А теперь смотрел на эту девушку и недоумевал — ещё одна такая же. Не зря они и росли вместе, и учились. Разве что работают в разных местах.

- “Интересно, если с Тамусей этой замутить, мне голову не открутит её подружка?” — он хмыкнул и спросил:

— А женихов не делили никогда? Ну, тебе понравился, а Люси себе отобрала или наоборот?

Она расхохоталась:

— Шутите? Где Енка, и где женихи. Скорее я выйду замуж, чем она себе найдёт кого-то, — зыркнула на него и, отведя взгляд, пробормотала, — после вас она разочаровалась в мужчинах. Сказала, что, если тот, кого она ЧУТЬ не полюбила, такой, то и все такие.

Он закусил нижнюю губу и грыз её в досаде. Да, сам виноват. Ну да что теперь… Может, когда-нибудь и оттает… Хотя… как бы брат не отобрал. Сам же разрешил. О чём жалел с первой минуты. — “Ладно, что там у нас на повестке вечера… ”

— А я не помню вот, Томочка, я спрашивал или нет, много за губы свои отдала? Почём нынче силикон?

Она засмеялась и кинула в него книжку:

— Ну вас, какой силикон, свои такие.

— А пойдём-ка мы с тобой на кухню, красавица, — чувствуя, что начал заводиться, не смотря на звон в голове, Горыныч решил выпить кофе там, подальше от интимной обстановки.

Они сгребли посуду и пошли на кухню. Томка мыла её, пока закипал чайник, а он нарезал колбасу, лимон, наломал шоколадку и разлил коньяк, что стоял в холодильнике, как НЗ. Томка уселась за стол, снова поджав под себя ногу и подперев одной рукой щёку. Она смотрела на него так просто, без какого-либо кокетства, как на обычного человека, а не сердцееда, на которого вешались все девушки и женщины их офиса и не только, что он успокоился. И отвечал ей тем же — дружескими улыбками, шутками и, если вначале в мыслях была ещё некая идея по её соблазнению, то теперь он даже думать об этом забыл. Перед сном они договорились через день встретиться и вместе отправиться в этот посёлок.

Ночью ему снилась Люсьена. Она ничего не делала, просто стояла и смотрела на него. Но как-то не так, как раньше. Без злости, заносчивости, хмурых бровей и прищуренных настороженно глаз, ожидая с его стороны диверсии или подвоха, а грустно и как-то… мимо. Чуть-чуть, но мимо. Он даже оглянулся посмотреть, куда она смотрит. Но ничего там не увидел, только стену, смутно что-то напоминающую. Снова посмотрев на Люси, увидел, что она уходит. Он позвал, но она не обернулась и не остановилась. Побежал, чтобы остановить, и даже догнал, но, когда она обернулась, увидел губастую Томку.

Проснувшись весь в поту, он долго размышлял над увиденным, но ни к чему не пришёл. К Томке его не тянуло… ну, почти. Он и сам не понимал, влечёт она его, как женщина… подруга его девушки. А Люсьена пытается удалиться от него все пять лет и никак не удаляется. Стена позади него обретала черты знакомого особняка, полыхающего огнём…

— Врёшь, не отберёшь… — пробормотал он, снова забегая то в возникший перед ним особняк, то из него, вытаскивая оттуда детей, девушек, женщин, а пожар всё полыхал и полыхал, обжигая руки, лицо, шею…

Томка проснулась под утро от его криков:

— Неси! Уноси… дальше, сгорят! Горят… Ты видишь… Воды… больше, больше! Не хватает, ты же видишь… как жарко…

Она в ужасе металась между ним и ванной, мочила полотенце, обтирала его всего, скинув с мужчины одеяло, уворачивалась от его сильных, несмотря на бред и слабость, рук, потому что он пытался “спасти” и её. Потом затих и долго лежал так, тихо, но тяжело дыша. Вдруг открыл глаза и позвал тихо:

— Эрика, иди ко мне… Я так скучаю. Простишь меня? Я дурак, да, знаю… Прости. Не успел…

И снова был бред, крики. Почему ей и в голову не пришло вызвать врача? Растворила жаропонижающие в кружке с водой и поила его, как получалось, обливая и его, и себя, и постель. Потом вспомнила про уксус и всего обтёрла. Через час Горыныч затих. Томка то и дело подходила и слушала — дышит или нет? Дышит… Глянув мельком на часы, пришла в ужас — два часа дня! Затемнённые шторы были плотно задёрнуты, и она так и не поняла, что уже давно день. Работа её полетела в тартарары… И пропущенных звонков от начальства было не счесть. Всё, теперь её точно уволят… Наступило отупление от бессонницы и бесконечной беготни. Она обхватила голову руками, усевшись на пол и прислонившись к ножке стола, и застыла в такой позе, задремав первый раз за ночь.