Три Нити (СИ) - "natlalihuitl". Страница 146

Я ослабил хватку; женщина высвободила пальцы и, баюкая, прижала к груди, но так и осталась сидеть на полу. Наконец, собравшись с духом, она залепетала:

— Я правда не знала, что они из белоракушечников. Сначала ведь только один приходил — всегда в обычной одежде, без четок и всего такого прочего. Потом другого привел; тот тоже был самый обычный — разве что мялся поначалу, как молочный щенок, хоть и взрослый мужик. И головы стриженые они всегда шапками закрывали!

— Что же, и пока развлекались с девушками, шапок не снимали? — не удержавшись, съязвил я.

— Ты, господин, не представляешь, какие у посетителей иногда бывают причуды. Шапки цветочками покажутся. А нам-то что? Главное, чтобы платили и вели себя прилично. Что они из этих, мы поняли, только когда третий заявился.

— Третий?

— Ну да. Желтоволосый такой, совсем сумасшедший, — Зиннам постучала согнутым пальцем по виску. — На вид хлипкий, а нашего бедного охранника отшвырнул, как перышко. Видать, выучился в южной стране какому-то колдовству, спаси нас боже! Ворвался сюда, брызжа слюною, схватил того, второго, за загривок — чисто как щенка — и как начнет отчитывать! Что он и такой, и сякой, и подаяние тратит на всякие непотребства; так громко ругался, что стены тряслись. Хорошо хоть гостей в тот день мало было, а то бы всех распугал!

Я с важным видом кивнул; пока рассказ Зиннам походил на правду. Кала тайком ходил в дом удовольствий и Дайве присоветовал это местечко. Вот только праведный Видхи узнал о постыдных развлечениях своего друга и решил наставить его на путь истинный.

— Ну и что же случилось потом?

— А потом они уж втроем стали сюда ходить!

— Втроем?! И даже праведник?

— И праведник! — с некоторой гордостью отвечала госпожа Зиннам. — Против Нгенмо даже святой не устоял бы.

— Что еще за Нгенмо?

— Была тут такая работница… Недолго, пару недель всего. Да разве тебе, господин, интересно слушать про всяких девок?

— Не тебе решать, что мне интересно. Рассказывай, что за работница и откуда взялась.

— Откуда взялась, не знаю; знаю только, что не из простых. Вот когда переселенцы своих детей продают — тех сразу видно: на лапах мозоли, когти обломаны, зубы искрошились. Даже кости от голода тоненькие и кривые, как у птичек. А эта пришла — платье, может, и простое, зато пальцы мягкие, как масло; грива так и лоснится! И обходительная, будто во дворце росла… Но сама о прошлом ни словечком не обмолвилась, а у нас не принято спрашивать. Раз лекарь подтвердил, что никакой заразы нет, то и дело с концом — приступай к работе!

Так что взяла я ее и не пожалела; у Нгенмо отбоя от гостей не было! Ну, те белоракушечники тоже к ней ходили — сначала двое, а потом и третий тоже. Когда он вломился сюда и начал ругаться, она подошла, приобняла его — нежно так, как любимого мужа, — и что-то на ухо зашептала. Он сначала отскочил, будто ошпаренный, а потом разглядел, какая красавица рядом стоит: зубы как жемчуг, когти — как розовые раковины, волос рыжий, как огонь!.. Сразу заткнулся и пошел с нею в спальню. С тех пор еще два раза приходил, и все только к ней — на других даже смотреть не желал!

— И когда был последний раз?

— Давно… Да вот как раз перед тем, как по всему городу белоракушечников ловить начали! С тех пор я их больше не видела. И Нгенмо тоже пропала — боюсь, досталось ей за то, что она их привечала. Так что, если хочешь найти ее, господин, поищи в темницах.

— Может, и поищу, — отвечал я. — Но прежде скажи, где живет тот лекарь, что ее осматривал.

***

Я так торопился покинуть дом удовольствий, что против обыкновения хлестнул ездового барана рукояткой плети по мохнатому заду. Обиженный зверь припустился бегом, оскальзываясь на подмерзающих лужах и тряся завитыми рогами. Скоро река осталась далеко позади, но ее влажные, гнилостные испарения так глубоко впитались в шерсть и одежду, что неприятный запах еще долго преследовал меня.

По счастью, сегодня лекарь Сотамтам сидел у себя в лавке; хоть госпожа Зиннам и нанимала его время от времени для осмотра девушек, основной доход ему приносила продажа благовоний, притираний для роста волос и пилюль из печени утки. Злые языки, впрочем, говорили, что печень лекарь съедает сам, с лучком и маслицем, а потом щедро рыгает на кусочки засахарившегося меда, передавая им тем самым все чудодейственные свойства утиности. Но мне сейчас было не до его сомнительной славы; хоть Падма и не просила об этом, я сам решил потолковать с Сотамтамом о Нгенмо, таинственной работнице дома удовольствий. Чтобы найти ее, нужна была примета поточнее, чем белые зубы или рыжие волосы! Да и госпожа Зиннам так расхваливала их чудный цвет, что я немедля заподозрил, что Нгенмо просто выкрасилась хною.

Раньше я пару раз мельком видел Сотамтама: лет пять назад, когда его вызвали к Стене, чтобы вскрыть чирей, выскочивший под хвостом какого-то мелкого начальника, и еще в прошлом году, когда он разгуливал среди шенов с лотком, полным надушенных полотенец, мешочков с благовониями и ларчиков смешанного с пахучими маслами жира; им, как я понял, полагалось мазать гриву для пущего блеска. Но мне и не требовалось близкое знакомство, чтобы расспросить его: хватит и золота. И все же для убедительности я придумал кое-что, и только лекарь показался на пороге, высунув язык и подслеповато щурясь, немедля сказал:

— Господин Сотамтам, друг мой! Я вижу у тебя в лавке много отличных средств!

— Это верно, — закивал тот, но я тут же перебил:

— Но боюсь, они не помогут мне! Болезнь, что поразила меня, имеет иную природу, — тут я прижал лапу к сердцу и воздел глаза к потолку, на котором плескались нарисованные карпы. — Знаешь ли ты девушку из дома удовольствий госпожи Зиннам, по имени Нгенмо? Мне говорили, ты осматривал ее.

Морда Сотамтама расплылась в ухмылке от уха до уха; в раздутом зобу что-то булькнуло — видимо, это был одобрительный смешок.

— А! Как же не знать! И на этот случай у меня найдется снадобье, господин: толченые ясеневые жучки с крапивой отлично помогают от бессилия, особенно если съедать по утрам пригоршню сморчков…

— Дело не в сморчках, друг мой. Нгенмо пропала, и я хотел спросить тебя — не помнишь ли ты чего-нибудь такого, что помогло бы найти ее? Какого-нибудь знака или приметного шрама? А может, клейма?

— А сам-то ты при «осмотре», — тут Сотамтам, довольный шуткой, снова забулькал, как трясущееся в кувшине масло, — ничего не приметил?

— Сам понимаешь, не тем был занят, — отвечал я, заодно как бы невзначай похлопывая по чуба в том месте, где припрятал кошелек. Тот отозвался ласкающим слух звоном. — Ну так что, может, вспомнишь что-нибудь?

— Отчего бы и не вспомнить! Глаза у меня не очень хороши, но лапы ох какие чуткие, — лекарь зашевелил пальцами так, что его ладони на мгновение показались мне двумя бурыми каракатицами с извивающимися щупальцами. — И, скажу я, твоей девице повезло, что шерсть у нее такая густая, иначе все бы увидели, как много у нее на теле шрамов. Как будто ее с детства розгами секли! Это-то, пожалуй, и не редкость, но у бедняжки Нгенмо отметины были и на животе, и даже на голове! Я нашел, когда на блох проверял, — темные такие следы. Ткнул в один иголкой из любопытства, а Нгенмо даже не пошевелилась. Вот как привыкла к боли! Правда, не знаю, как все это тебе поможет…

Сотамтам вдруг замолчал — видимо, решил, что и так слишком много рассказал забесплатно. Вздохнув, я полез за кошельком; лекарь снова заулыбался и даже предложил изобразить все шрамы Нгенмо на бумаге (за отдельную плату, разумеется). Рассчитавшись двумя монетами за беседу и кривой рисунок, я поблагодарил его и выскочил из лавки. Солнце уже низко висело над золотыми крышами княжеского дворца, а мне надо было успеть на другой конец города до темноты.

***

Как я ни понукал барана, до западной оконечности города получилось добраться только к закату. Здесь, на возвышенности, облака ползли по самой земле. Без солнечного света скоро стало сыро и холодно, хотя мглу и разгоняли красноватые отблески огня, горящего в местах кремации. Краем глаза я заметил больших бородатых птиц, рассевшихся на макушках придорожных валунов. Время от времени то одна, то другая приподнимала гузку и пускала по камню струю жидкого белого помета. Завидев меня, пернатые твари заорали, забили крыльями, стряхивая в туман перья и пух, — Падма ясно давала понять, что уже заждалась.