Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим. Страница 19

Капля за каплей — удар за ударом…

Сокамерника звали Коло — имя ни геранийское, ни степное и совсем не подходящее жителю Красного Города. И все же, родился Коло в Дикой Стороне. Так, по крайней мере, утверждал. Этому стоило верить, поскольку байки о геройствах графа Иги на восточных границах он рассказывал захватывающе, умело пересыпая остроумными подробностями, словно все происходило на него глазах.

— …и тогда граф приказывает привести этого немытого в свои покои. Ну, тот знамо дело парламентер, и ни один волосок не смеет упасть с его головы. Хотя кочевники плевать хотели на военный этикет, но ваш-то дядька настоящий рыцарь. И вот он усаживает того немытого за стол и потчует разными деликатесами, да все диковинками и страсть, какими вкусностями. Тот с голодухи объелся от пуза. Сидит довольный, переваривает. А граф в ладоши хлопнул и откуда ни возьмись, вокруг парламентера танцовщицы закружили. И такие, что одна другой краше. Ну, тут немытый совсем расплылся и говорит, дескать, граф хочу служить тебе. Вон у тебя как знатно, и еда и бабы. Не вернусь, говорит, к своим, буду тебе верным. А тот отвечает — чем докажешь свою верность? Тут-то парламентер и выкладывает все планы немытых. Вот так-то. А граф ему в ответ — если своих продал за вино и девок, то и меня продашь, как пить дать. А поскольку ты уже не парламентер, а предатель, чему и свидетели имеются, то, пожалуй, казню я тебя. Мне твои за это даже спасибо скажут. Вот такой он был хитрец, твой дядька.

Каждый раз, завершая очередную байку, Коло хитро щурился в ожидании одобрения, на которое у еле живого Микки совсем недоставало сил. Но и не верить этим историям оснований не имелось, так убедительно и захватывающе те рассказывались. Лежа недвижимо на деревянных лагах Микка Гаори поражался безграничному оптимизму и жизнелюбию сокамерника.

— Пока жив, всегда есть надежда, — каждое утро повторял тот, улыбаясь солнечному лучу, озаряющему сквозь ржавую оконную решетку их узкую камеру.

Клеймо на щеке медленно зарубцовывалось и уже не кровоточило, но левый глаз не открывался совсем. По утрам Коло бережно протирал его мокрой ветошью, прикладывая разжеванную, обвалянную в паутине мякоть кукурузной лепешки, что давали на завтрак, и начинал новую историю:

— А вот еще вспомнился случай…

Со временем обожженный глаз стал плохо, но видеть.

Через неделю Микка немного приподнимался на локтях и мог самостоятельно перекатываться на бок. Так, чтобы Коло было удобней обтирать пролежни и убирать скопившиеся нечистоты.

— Ничего-ничего, — приговаривал тот, морщась, — вот когда я на скотобойне гнилые кишки прибирал, вот там стояла настоящая вонь. Дело случилось в прошлом годе, как раз тогда почила ростовщица, которой я заложил свою кобылку Искру…

С первого дня, когда полумертвого Микку бросили на холодный тюремный пол, Коло дождевой водой, собранной за окном, сутками смывал кровь и грязь с начинающих гнить ран. Пока парень лежал без сознания, он пальцами выправил раздробленные в изувеченной ноге кости, наложил самодельную шину — выломанные ножки единственного в камере табурета туго перемотал жгутами из собственной рубахи. Теперь каждое утро, снимая шину, он усердно смывал красно-желтый гной с глубоких нарывающих язв. Микка презрительно смотрел на свою мертвую ногу, превратившуюся в мешок из рваного гнилого мяса с грудой раздробленных костей, и всем сердцем ненавидел ее. Коло же уверял, что придет время, и парень еще станцует на собственной свадьбе. На это юноша зло хмыкал, отворачиваясь к стене.

— Ну, хотя бы на виселицу сам поднимешься, — щурился сокамерник, подбадривая. — Знай, Меченый, ступени тут крутые. На крюки вешают прямо на набережной. Это чтобы покойников даже с кораблей видать было. Расскажу один случай. Как-то пришла торговая галера из Отаки…

Под байки хорошо засыпалось.

Коло клеймёным не был, и на это у него имелась своя философия:

— Если Монтий еще и воров клеймить начнет, куда скатится этот мир? Каторга — не моё. Уж лучше тюрьма или петля, чем рабский труд и крюк. Вор — профессия ничуть не хуже наместничьей. Барыши разные, а резон один. Поэтому и понимает наместник, что себе подобных клеймить нельзя. Я же с кочевниками долго жил, а у них правило простое — то, что лежит без дела и хозяина не имеет, то взять не зазорно. Вроде и не воровство вовсе, ибо каждая вещь должна иметь хозяина. Для настоящего вора, что не его, то и есть ничейное. Так и Монтий ничейным никогда не брезговал. А я что, худший вор, чем он? Я — вор первостатейный.

Сломанное ребро, вправленное болтливым сокамерником, постепенно срасталось. Со временем и левый глаз стал полностью открываться и видел довольно сносно. Раны понемногу подсыхали и затягивались. Микка уже чувствовал левую ногу, но только до колена. Остальная ее часть, хотя нестерпимо чесалась и зудела, но оставалась недвижимой. По прошествии второго полнолуния Коло, ощупав изуродованную конечность, констатировал, что кость, по всей видимости, срослась и шину можно снять. Но и без шины нога лежала бревном, не подавая признаков жизни. Микка часами пытался оживить мертвую конечность, бешено и безрезультатно ударяя ею о лежанку, но не удавалось шевельнуть ни единым пальцем.

— Чертовы сенгаки тебе в пузо! — яростно кричал он, изрыгая ругательства.

— Оставь её в покое, — успокаивал парня Коло. — Всему своё время. Давай-ка лучше разотру. — И сокамерник начинал аккуратно разминать безжизненную плоть.

— Зачем это? — нервно бросал Микка, — все одно подыхать.

— Хочешь, чтобы мерзкая толпа смеялась над одноногим меченным доходягой, ковыляющим по ступеням эшафота? Смерть надо уметь принимать. Старуха с косой всегда за твоим плечом, и только она знает, когда настанет час. Посему каждую минуту будь готов её встретить. Только тогда начнут уважать, и называть настоящим мужчиной. О твоём дядьке сло̀ва лихого никто не смел сказать. Даже враги. И об отце твоем тоже. А чем ты хуже?

— Я шпион.

— Не смеши старого карманника, — по-восточному растягивая слова, смеялся Коло. — Уж я-то в людях разбираться умею. Работа моя такая. И на шпионов я насмотрелся, будь здоров. Ты просто оказался не в том месте, и не в то время.

— Они убили мою сестру.

— Ну что ж, ты отомстил.

— Я опоздал. Я всегда опаздываю…

— Это поправимо.

Коло все сильнее мял мертвую ногу, но Микка не чувствовал его пальцев. Чужая нога кочерыжкой торчала из его тела.

— У меня забрали всё… — он безучастно отвернул голову, — и скоро отберут жизнь.

— Гм, слушай, — Каждый раз неуловимым чутьем вор чувствовал, когда парень стоял на грани отчаяния. — Расскажу я тебе одну историю про купца, который как-то ночью на Хлебной дороге свалился в придорожные кусты. Ох, и история! Представляешь, караван вышел затемно, чтобы под утро поспеть к открытию ярмарки, а этот дурак…

Микка не слушал. Уставившись на серый потускневший камень тюремной стены, он думал о том, что скоро увидит своих родных — отца, дядю, тетушку и сестру Стефу.

Так прошло два полнолуния и как-то утром, разливая по мискам жидкую баланду, смутно напоминающую гороховую похлебку, бородатый охранник, тот, что за все время заточения не проронил ни слова, вдруг ухнул хриплым густым басом:

— Всё!

Коло удивленно поднял бровь:

— О, милейший! Что стряслось в самом почтенном городе Герании? Что за чудо сделало тебя говорящим?

Охранник не заметил сарказма:

— Все. Монтий возвращается. Всех пленных шпионов подвесят за крюки на реях. — Посмотрев на Микку, хмуро добавил, — лучше бы ты помер здесь.

Микка молчал. Удивительно, но на душе стало спокойно. Он приподнялся на локтях, осмотрелся. Затем сел, спустив здоровую ногу на пол. Левая так и оставалась лежать неподвижно на деревянном настиле.

— Дай! — сказал коротко и требовательно, протянув руку к миске с похлебкой.

Коло подал. Микка принял снедь, ложкой зачерпнул зеленую жижу, поднес к носу, с силой вдохнул ее гниловатый запах, и вдруг улыбнулся неровно зажившими губами.