Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим. Страница 37

— И как? Помогли им их боги? — Отакийка махнула рукой, подзывая стоящую неподалеку лошадь.

Один из стражников древком копья легонько ткнул молодую пегую кобылицу в упругий укрытый пурпурной, расшитой серебряным узором попоной круп и та, фыркнув и надменно мотнув длинной гривой, нехотя шагнула навстречу хозяйке. Вдруг остановилась и отпрянула, подавшись назад. Но королева уже успела ухватить повод, и резко потянув на себя, холодно впилась колючим взором во влажные испуганные глаза лошади:

— Пр-р-р… стерва!

— Ваше величество, — засуетился монах. Было заметно, что он пытается, но боится сказать что-то неприятное, но очень важное сказать именно сейчас: — Есть ещё кое-что.

— Ты опять о молитвенных домах? Что ещё надо Ордену? Слово божие без сомнения сильно́, но дела мирские посильнее будут. — Гера решительно посмотрела на старца. — Неужели в который раз повторять прописные истины? Давайте приют и еду лишь тем, кто отрекся от старых богов. Не на словах, а на деле. Пусть прилюдно жгут молельные столбы. Платите каждому, не жалея серебра, кто выдаёт вам змеиных чтецов. Ведунов бросайте в огонь вместе с их рунами. Подкупайте, во имя Создателя, нужных нам людей — старост, управляющих, жрецов. Сомневающихся вешайте, не сомневаясь. Для этого у вас имеются мои солдаты. Пусть землевладельцы, коим право на землю дороже их Змеиных богов, добровольно отдадут в монахи младших сыновей. Хочешь, старик, чтобы слово господне крепло — чаще пускай в ход мои стальные клинки и отакийское серебро. Нет ничего убедительнее. Когда полюбят твоего Бога, единого и справедливого, полюбят и его наместницу на земле.

— В этом, конечно, нет сомнения, но…

Утконосый сделал многозначительную паузу.

— Ну же, не тяни.

— Я о другом…

— Неужели? А я-то думала, тебя, достопочтенный Иеорим, заботит лишь укрепление веры в спасение сих грешных людишек.

Старец, сложив в молитвенном жесте руки, поднял к небу выцветшие глаза.

— Только вера и молитва Господу приведут нас к истинному спасению…

— Прекрати! — отрезала Гера. — Я сегодня не настроена для проповедей. Что-то с Брустом?

Старик отрицательно покачал головой. Опустив руки, продолжил изменившимся голосом:

— Прибыл монах из Синелесья. Братья шепчутся о Приходе.

— Продолжай.

— Праведники говорят, что люди видели хромого всадника с Когтем Ахита на груди.

— Твои братья-монахи глупы, — королева зло покосилась на старика. — Или ты не знаешь, что о подобном я узнала бы первой?

— Инквизитор может не знать о начале Прихода Зверя.

— Как это?

— В древних писаниях сказано:

— Вздор! — перебила женщина, вонзая ногу в кованое стремя. Птицей взлетев в седло, натянула поводья, — Инквизитор знает всё.

— Моя королева, — старец отважился повысить голос, — Инквизитор знает всё, но… — его борода затряслась, он быстро заморгал, — ему не обязательно всё говорить вам.

— А твой Бог? Что он говорит тебе?

Старик молчал. Судорожно перебирая худыми пальцами тусклые бусины костяных чёток, покорно опустил изъеденное морщинами лицо. Наконец тихо прошептал:

— Не вовремя мы здесь. Грядет время перемен. Чёрные лебеди кружат над этой неверной землёй.

— Не множь сплетни, старик! — крикнула королева, разворачивая лошадь к лагерю. — Не забывай, дерево веры растёт быстрее, если его поливать кровью!

Дождь к вечеру прекратился, но жар возобновился с новой силой. Сидя позади Меченого, трясясь от лихорадки, Грязь то и дело теряла сознание, и ему пришлось привязать её верёвкой к задней луке седла. Обхватив всадника обессиленными руками, прижавшись щекой к его насквозь промокшей под серым плащом спине, девушка повторяла раз за разом:

— Я в порядке, Меченый, — теперь она так его называла, — … в полном порядке.

— Я уж вижу, Като, — тревожно отзывался тот, сверкая из-под сбившегося в сторону капюшона бледно-сизым клеймом.

Грязь совершенно не удивляло, что Меченый называет её по имени. Его, как и её прозвище, узнать ему было негде. И всё же разведчице нравилось, как он произносит её имя, так же как когда-то её отец. Растягивая букву «а» — Ка-а-ато. И плевать, откуда оно ему известно. Наверное, сама сказала.

Она не понимала, почему согласилась на предложение. Ясно же, ехать с отвергнутым, да ещё на Север, туда, где в шахтах белеют кости тысяч таких как он — верх глупости. Почему согласилась? Почему сейчас же не спрыгнет с этого мерзкого вонючего животного, и не вернётся обратно в лагерь Бесноватого Поло?

Голова раскалывалась — то ли от неприятных мыслей, то ли от усиливающегося жара.

Произнесённое её имя напомнило об отце. О худощавом невысоком человеке с затравленным взглядом и вечно потными ладонями.

В юности Кривой Хайро, так звали её отца, также как и все мужчины, рожденные к северу от Синих Хребтов, начинал свой путь рудокопом и, наверное, как и все рудокопы закончил бы его, не дожив до тридцати лет. Но судьба сжалилась над вечно улыбчивым Хайро, и во время очередного обвала массивный валун повредил ему шейные позвонки. Он выжил, навсегда оставшись с вывернутой к правому плечу головой. Из-за увечья его перевели на лёгкий труд — носильщиком в прачечную. Так несчастье наградило будущего отца Като скошенной шеей и вывернутой в кривой улыбке челюстью, сделав уродом, но изрядно продлив жизнь. Именно после того случая Хайро прозвали Кривым. Воистину, если бы не обвал, не родилась бы и Грязь.

Молодым прачкам пришёлся по душе покладистый характер Кривого. Но не только добрый нрав и безотказность в любой работе притягивали к нему сочных грудастых девок. Было ещё кое-что, наполнявшее молодую женскую душу ненасытным желанием случайно столкнуться с невзрачным калекой на заднем дворе. Об этом «кое-что» в родном для Като шахтерском посёлке ещё долгие годы после смерти отца перешептывались вдовствующие старухи, вспоминая молодость.

Немногословностью Като пошла в Кривого, но покладистой, каким был он, назвать её было нельзя. Скорее наоборот — неприветливостью, замкнутостью и отчужденностью Грязь напоминала мать.

Прачка Тири не обладала большим умом. По сути, она не обладала никаким умом. Пустоголовая Тири — так прозвали её в поселке — нисколько не походила на устоявшийся образ добродушной, безобидной и неизменно улыбающейся глупышки. Напротив, женщины обходили Пустоголовую десятой дорогой. Молодые, пришибленно улыбаясь, неуверенно приветственно кивали. Пожилые, опускали глаза, как бы чего не вышло. Потому и звали Пустоголовой за глаза. Её тяжелые волосатые руки, привычные к неподъёмным варочным казанам, многочасовому вымешиванию в них мешковины с последующим тщательным выкручиванием, наводили страх не только на всегда сгорбленных над корытами прачек, но даже надсмотрщики сторонились усатой слабоумной. Так ширококостная мосластая Тири, в конце концов, отвоевала доброе сердце Кривого — и не только сердце — навсегда отбив у остальных желание покувыркаться с калекой в тюках с ветошью на заднем дворе прачечной. Крепкий кулак Пустоголовой Тири дал возможность родиться не только Като, но ещё трём её братьям и младшей сестренке Звёздочке.

Като любила своё имя, потому что его дал ей отец. Прозвище Грязь любила тоже, поскольку его ей дала сама жизнь. Ещё она безмерно любила братьев и сестричку.