Не горюй! - Кайз Мэриан. Страница 9

Маргарет, как хорошая девочка, подносила вилку к губам.

— Ну? — спрашивала мама затаив дыхание.

— Собака есть не станет, — отвечала Маргарет, поскольку честность была одним из ее достоинств наряду с послушанием.

Итак, после нескольких жутких лет несъедобных обедов и ужинов наша матушка, к великому облегчению всей семьи, решила вообще прекратить готовить. Теперь, если кто-то из дочерей или собственный муж заявляли, что хотят есть, она молча вела их на кухню и говорила:

— В холодильнике полно замороженных продуктов. — Мама распахивала дверцу, демонстрируя полный набор различных блюд. Затем вела голодающего в другой конец кухни и возвещала: — Все славят микроволновые печи. Советую тебе с ней подружиться. Ты поймешь, насколько они полезны для борьбы с голодом в этом доме.

Теперь вы понимаете, почему я отказалась от предложенного ею супа.

Но самым замечательным в решении мамы отказаться готовить и вообще делать что-либо по дому было то, что у нее появилась масса свободного времени. Ежедневно она в среднем смотрела шесть мыльных опер и, соответственно, была хорошо подготовлена к тому, чтобы давать советы дочерям по поводу их любовной жизни.

Мы сидели в быстро темнеющей комнате и прислушивались к спокойному дыханию малышки.

— Она такая красивая, — сказала мама.

— Да, — согласилась я и принялась тихо плакать.

— Что у вас случилось? — спросила мама.

— Не знаю, — сказала я. — Мне казалось, все хорошо. Думала, что он с таким же нетерпением ждет ребенка, как и я. Я знаю, во время моей беременности ему пришлось нелегко. Меня постоянно тошнило, я растолстела, мы почти не занимались сексом… Но я считала, что он все понимает!

Моя мама оказалась на высоте. Она не стала говорить мне всякие глупости про мужчин, про то, что они… «не такие, как мы, дорогая». Она не унизила меня предположением, что Джеймс ушел, потому что мы не занимались любовью, пока я была беременна.

— Что мне теперь делать? — спросила я, понимая, что она, так же как и я, не знает ответа.

— Тебе придется все эго пережить, — сказала она. — Другого выхода нет. Не старайся ничего понять, только с ума сойдешь. Единственный человек, который может объяснить тебе, почему Джеймс тебя бросил, сам Джеймс. Но если он не хочет с тобой разговаривать, заставить ты его не сможешь. Возможно, он и сам толком не понимает, почему это случилось. Так или иначе, ты не можешь изменить его чувства. Если он говорит, что больше тебя не любит, а любит ту женщину, ты должна это принять. Кто знает, он может вернуться, а может и не вернуться, но в любом случае тебе надо это пережить.

— Но мне так больно, — беспомощно заметила я, — Я знаю, — печально согласилась она. — И если бы я могла тебе помочь, то обязательно бы помогла, ты знаешь.

Я взглянула на свою дочурку, мирно спавшую в корзинке, такую невинную и счастливую, и вдруг ощутила огромное беспокойство. Я хотела, чтобы она всегда была счастлива. Мне хотелось покрепче обнять ее и не отпускать. Я не могла допустить, чтобы ее когда-нибудь оттолкнули, чтобы она пережила такое же одиночество, какое выпало на мою долю. Мне хотелось навсегда защитить ее от боли. Но я знала, что не смогу. Жизнь об этом позаботится.

В этот момент распахнулась дверь, заставив нас обеих вздрогнуть. То была моя младшая сестра Хелен — восемнадцать лет, студентка первого курса университета, изучает, ни много ни мало, антропологию, историю искусств и древнегреческий. У нее длинные темные волосы и глаза как у кошки; она всегда смеется, отвратительно себя ведет, но пользуется любовью большинства людей, особенно мужчин, чьи сердца она разбивает пачками.

— Ты приехала! — закричала она, врываясь в комнату. — Ну-ка, дайте мне взглянуть на мою племянницу. Клево! Представляете, я — тетушка. Ужас какой-то! Слушай, а правду говорят, что это все равно что попытаться выкакать диван? Скажи, мне всегда хотелось знать, зачем они всегда греют воду и рвут простыни во время родов?

В ожидании ответа она сунула свое лицо в корзинку. Бедный ребенок в ужасе завопил.

— Почему она орет? — возмутилась Хелен.

Ну что я могла сказать?

— Как ее зовут? — спросила она.

— Клэр пока не решила, как назвать девочку, — вступилась за меня мама.

— Нет, решила, — внесла я свою лепту в общую сумятицу и повернулась к матери. — Я назову ее в честь твоей мамы.

— Что?! — взвизгнула Хелен. — Ты не можешь назвать ее бабушкой Маквайер. Так детей не называют!

— Да нет, Хелен, — устало сказала я. — Я назову ее Кейт.

— А, поняла, — рассмеялась Хелен. — Но все равно, что это за имя для ребенка? — Затем, к моему ужаеу, она спросила: — Слушай, а где Джеймс? Он тоже приехал?

Она явно была не в курсе.

Я начала плакать.

— Почему она плачет? — потребовала Хелен ответа от мамы.

Мама тупо смотрела на нее. Она не могла ответить, потому что тоже плакала.

Хелен с отвращением смотрела на три поколения ревущих женщин.

— Что с вами происходит? Что я такого сказала? Мам. а ты почему плачешь? — спросила она.

Мы молча смотрели на нее, прижавшись друг к другу. Только что названная Кейт ревела как паровоз.

— Что происходит? — изумленно повторила Хелен.

Но мы продолжали молчать.

— Сейчас пойду вниз и спрошу папу, — пригрозила она, однако тут же закусила язык. — А вдруг он тоже начнет реветь?

Наконец мама обрела голос.

— Не надо, не ходи никуда, — сказала она, протягивая руку к Хелен. — Иди и сядь рядом. Ты ничего плохого не сделала.

— Тогда почему вы все ревете? — спросила Хелен, неохотно присоединяясь к компании плачущих.

— Верно, а ты почему плачешь? — спросила я маму.

Мне не меньше Хелен было любопытно, с чет это мама расплакалась. Разве ее только что бросил муж? Или ей нужно сменить подгузник?

— Потому что я вспомнила бабушку, — всхлипнула мама. — Как жаль, что она не дожила и не увидит свою правнучку. Чудесно, что ты назвала девочку в ее чесгь. Она была бы очень рада. И горда.

Я почувствовала себя виноватой. По крайней мере, моя мама все еще жива. Бабушка умерла год назад, и нам всем очень ее не хватало. Я обняла все еще плачущую маму.

— Ужасно жаль, — задумчиво произнесла Хелен.

— Чего жаль? — спросила я.

— Ну, что бабушку не звали как-нибудь красиво — например, Тэмсин или Изольда, — сказала она.

Не знаю, почему я не убила ее на месте. Странно, но на Хелен невозможно было сердиться.

Затем она обратила свое внимание на меня.

— А ты чего ревешь? — спросила она. — Господи, знаю, наверно, это послеродовая депрессия! В одной газете писали про женщину, у которой была эта штука, так она выбросила ребенка с двадцатого этажа, потом не хотела открывать дверь полиции, а когда дверь взломали, оказалось, что она неделями не выносила мусор, в квартире была жуткая грязь и вонь, а потом она хотела покончить с собой, но ей помешали и посадили на электрический стул, — с восторгом поведала Хелен, которая не очень придерживалась фактов, если можно было рассказать жуткую историю. — Или, может, ее посадили в тюрьму, — неохотно добавила она. — Все равно, что с тобой такое? — жизнерадостно спросила Хелен, возвращаясь к старой теме. — Здорово, что мы не живем на двадцатом этаже, правда, мама? А то бы она размазала ребенка по патио. И Майкл устроил бы нам скандал за то, что развели грязь.

Майкл был престарелым лентяем с дурным характером, который появлялся дважды в неделю, чтобы ухаживать за нашим садом величиной со спичечную коробку. Гнев Майкла был страшен. Так же, впрочем, как и его работа в саду — в тех редких случаях, когда он вообще что-то делал. Мой отец так его боялся, что не решался уволить. По сути, ею боялась вся семья. Даже Хелен предпочитала с ним не связываться.

Я хорошо помню одно холодное утро год назад, когда моя бедная мама стояла в саду, замерзая в одном платье и фартуке (который она носила лишь для вида), безнадежно кивая и страшась уйти, а Майкл подробно объяснял ей, широко размахивая секатором, что кусты не следует тримминговать, потому что иначе упадет стена.