Коридор - Каледин Сергей. Страница 2

На подоконнике ворчали голуби. Аня потянулась к ним:

– Гули, гули…

– Этих только здесь и не хватало! – Глаша сердито замахала на голубей. – Кыш! Кыш! Тесто тут, а они ходят…

Аня уже поняла – с дедушкой случилось то, что иног­да случалось: дедушка ушел пить вино. Она оделась, по­завтракала и пошла во Если дедушка ушел рано, он мог уже вернуться…

Конец двора упирался в старый каретный сарай: но­чью там стояли пустые пролетки без лошадей. Днем под навесом было пусто, только одна сломанная коляска, накренившись, зарылась пустой осью в землю. Иногда дедушка, попив вина, забирался в нее поспать. Девочка заглянула внутрь пролетки: пусто.

Она уперла руки в бока, как это делала Глаша, и сказала сварливым голосом:

– И так одного глаза нет, а все ходит… – Сказала и задумалась: и почему Глаша, когда бранится, всегда го­ворит, что дедушка ходит куда-то, ведь он ходит не ку­да-то, ходит пить вино.

Ее раздумья прервал звонкий шлепок по крыше са­рая, Аня вздрогнула: дедушка с Глашей выскочили головы, потому что наверху проснулись бельчата. Она на цыпочках, крадучись, выглянула – под навеса. По земле бегали крохотные рыженькие бельчата, задрав пу­шистые хвостики. Аня взглянула вверх: скворечника, прибитого к палке над сараем, высунувшись наполовину, торчали два бельчонка, мешая друг другу выбраться. Они упрямо пыжились до тех пор, пока Аня не засмея­лась. Бельчата вну в страхе замерли на мгновенье и, прошуршав россыпью по стене сарая, с разгона затолк­нули упрямую родню внутрь скворечника. И тут же за­стряли сами, беспомощно царапая скворечник и друг друга коготками длинных лапок.

– …Все гуляешь, – ровно ворчала Глаша, как будто не переставала ворчать все время, пока Аня гуляла. Руки у Глаши были в тесте. – Гуляй-гуляй, один вон уже с утра гуляет… Поди-ка глянь лучше, кто приехал!

Тетя Маруся стояла перед трюмо и причесывалась. Длинные рыжеватые волосы закрывали всю спину.

Через несколько минут, обцелованная теткой, Аня си­дела за столом и, урча, ела грушу. Груша была почти с ее голову; Аня с трудом удерживала ее двумя руками, Сок капал на платье, но тетя Маруся стояла спиной и безобразия не видела.

– А дедушка где?

– Вино пить ушел, наверное, – сказала Аня. Тетя Маруся резко повернулась, ошарашенная спо­койной интонацией племянницы.

– Не говори глупости, Аня! Да ты все платье зака­пала! – Тетя Маруся достала сумочки душистый но­совой платок и за косички небольно оторвала племян­ницу от груши. – Ну-ка встань. Господи!..

– Ничего… Я другое одену. – Аня положила недое­денную грушу на стол, облалась.

Тетя Маруся подошла к трюмо, взглянула в зеркало и снова обернулась:

– Ну-ка. У тебя пальчики маленькие, выдерни-ка, – она дотронулась указательным пальцем до двух малень­ких родинок на губе и подбородке. На каждой родинке рос тоненький, еле заметный прозрачный волосок, – но­готками…

В комнату вошла Глаша.

– Нет, ты глянь! – всплеснула она руками. – Все платье гваздала!.. – Глаша подошла к шкафу, на двер­це которого деревянная цапля на одной ноге держала в длинном клюве виноградную гроздь с растрескавшимися ягодами, достала белое блюдо и, недовольная Аней, а еще больше беззаботностью Марьи Михайловны, под­жала губы.

Тетя Маруся сделала строгое лицо, подтверждающее ее солидарность с домработницей, но как только Глаша вышла комнаты, напомнила племяннице:

– Ноготками и – сразу, а то больно, ну…

Управившись с волосками, тетя Маруся взяла с под­зеркальника шпильки. Она туго зачесала волосы и вотк­нула в голову широкий гребень. Пучок получился огром­ный. Тронула стеклянной палочкой за ушами, провела по шее…

– Зачем? – спросила Аня, снова въедаясь в грушу.

– Ты почему не переодеваешься? – спросила тетя Маруся. – Это лаванда.

– Как духи?

Ответить тетя Маруся не успела, потому что в дверь позвонили. Так звонил только Михаил Семеныч: нажи­мал кнопку и держал, пока не откроют.

Тетя Маруся тяжело вздохнула и пошла открывать. Аня с грушей – за ней.

Михаил Семеныч Бадрецов переступил порог как обычно: руки за спину, картуз на бровях.

– Здравствуйте, папаша, – почтительно сказала те­тя Маруся и поцеловала отца в щеку, для чего ей приш­лось немного вывернуть голову и пригнуться – мешал картуз, а подставляться под поцелуй поудобнее, упро­щать встречу Михаил Семеныч не желал.

– Почему сама дверь отворяешь, где прислуга? – строго спросил он и только теперь снял картуз, подал дочери. К внучке он присел на корточки: целуя ее, ис­пачкался соком груши, но сердиться не стал, потянул кармана брюк носовой платок, такой большой, что од­ним концом он вытирал лицо внучки, а другой еще глу­боко сидел в кармане. – Здравствуй, Марья, – только теперь сказал он, распрямившись.

Дочь, опустив голову, приняла в сторону, уступая ему дорогу.

Михаил Семеныч бросил сердитый взгляд в угол, как бы ища икону, хотя прекрасно знал, что здесь ее нет и быть не может.

«Нарочно себя растравляет», – мысленно отметила Марья, вслед за отцом войдя в комнату. Михаил Семе­ныч перекрестился двумя пальцами по-староверски, до­стал внутреннего кармана пиджака маленькую метал­лическую иконку, поцеловал ее и снова спрятал в карман.

– Аграфена! – крикнул он. – Ты где? Аграфена! «Нарочно комнаты орет, чтобы на кухне слышно не было», – подумала Марья и шепнула Ане:

– Глашу позови.

– Тощая-то чего какая, не ешь, что ли, ничего? Трид­цать лет бабе – и никак тела не нагуляешь!

– Какая есть.

Примчалась Глаша. Поздоровалась и молча встала на пороге. Михаил Семеныч дал ей выстояться перед ним в покорности и лишь тогда неспешно пронес:

– С возчиком рассчитайся, у меня мелочи нет.

Поклажу сюда!

– Чаю поставить, папаша? – смиренно спросила Марья.

– Она поставит, – отец махнул головой вслед Гла-ше. – Пока кипятку дай холодного, жарко… – Он подо­шел к Ане, короткопалой широкой ладонью поводил по ее затылку, как бы очищая его для поцелуя, и еще раз поцеловал. – Подросла. А сестра твоя где?

– Она в пионерлагерь уехала.

– Мать с отцом слушаешься? Аня кивнула.

– Я тебе конфет треугольником привез. – Михаил Семеныч полез в карман пиджака и достал несколько расплющенных трюфелей. – Жарко. Там еще в чемо­дане три фунта. – Он секунду посмотрел на внучку и пе­рекрестил ее. – Ну, и слава богу…

– Хм, недовольно кашлянула Марья. – Может, вам кваску?

– Не хмыкай, – буркнул отец, не оборачиваясь к до­чери. – Молча будь!.. А квас сама пей. На квас у меня живот чуткий. Помнить должна. Все позабывала со своей партией?.. Чем кончилось?.. Обжаловала?

Технический руководитель Ивановской ткацкой фаб­рики, бывшей Саввы Морозова, Михаил Семеныч Бадре­цов был похож на ровно набитый плотный мешок без выпуклостей, углов и вмятин – ровный, гладкий с плеч дону. Да и большая круглая голова в картузе на тол­стой короткой шее тоже подчеркивала общую плотную ровность его туловища. Он был в черной тройке, несмот­ря на жару, в картузе и сапогах с калошами. Моду эту он выбрал себе лет тридцать назад и с тех пор от нее не отступал. Правда, когда появились рубашки под гал­стук, он с удовольствием предал косоворотку – ему пон­равилось чувствовать под горлом солидную тугую блямбу узла.

Марья Михайловна рылась в сумочке. Руки ее чуть заметно дрожали. На пол упала помада, фотография…

– Вот, – протянула она отцу бумажку.

– Сама читай, – оттолкнул ее руку Михаил Семе­ныч. – Мне света мало.

– «Выписка протокола заседания Партколлегии МКК по рассмотрению обжалования по проверке ячейки губотдела Союза совработников…»

– Дальше! – рявкнул Михаил Семеныч.

– Ну что дальше? – Марья положила бумагу на-стол. – В поведении невыдержанна, с младшими служа­щими обращается по-чиновничьи…

– Тут они в точку! Зазналась… Марья с досадой махнула рукой:

– Да не это главное. Главное – дочь служащего, в Красной Армии не служила, непонятны причины вступ­ления в партию. Одним словом, идейно чуждый элемент.