Лукреция с Воробьевых гор - Ветковская Вера. Страница 3

Я рассеянно кивала и со всем соглашалась. Игорь перед нами словно из-под земли вырос. Мадонна издала нечто вроде меланхолического вздоха, начиная новую песню; не спеша склеивались новые парочки. Игорь довольно бесцеремонно отстранил Мишку правой рукой, словно посторонний предмет на своем пути, а левой обнял меня за плечи и увлек на середину комнаты. Мишка укоризненно покачал головой, а я покорно последовала за Игорем, покорно вскинула руки ему на плечи и посмотрела снизу вверх в глаза. Он был намного выше моего предыдущего кавалера.

Начал он с того, что сейчас, в этой обстановке, на дружеской вечеринке, было бы нелепо говорить друг другу «вы», тем более что мы уже третий год сидим в одних и тех же аудиториях и сталкиваемся в библиотеке и столовой. Я кивнула. Я тоже чувствовала, что «вы» было бы натяжкой.

— Только что ты заставила меня пережить легкий шок, Лариса, — признался он, и глаза его при этом странно светились. Он был охвачен каким-то вдохновением. Сначала я, со свойственным мне прозаизмом, подумала, что причиной тому — два-три бокала шампанского. Но это было не так. Игорь часто впадал в подобные настроения, подзарядившись хорошей книгой или умной беседой. Консерватория и Крымский вал тоже служили неплохими аккумуляторами. Он сам очень любил этот душевный настрой и с нетерпением его поджидал. В этот вечер причиной его лучезарного настроения послужила моя скромная персона.

— Я увидел тебя, и словно электрический разряд по мне пробежал. Какое знакомое лицо! — взволнованно говорил он. — Эти твердо сжатые губы, холодный волевой взгляд. Не женщина, а изваяние из мрамора. И тут я вспомнил. Лукреция Панчатики! Вот на кого ты похожа, Лариса.

Я невольно улыбнулась. Так вот почему он так странно на меня смотрел. Не на живого человека, а на слабое отражение этой загадочной Лукреции. Я почему-то представила ее холодной, гордой и жестокой. Именно такие женщины и завораживали Игоря. Таких он издалека, в толпе мгновенно замечал и любовался ими. Но я никогда не ревновала, только посмеивалась над подобной наивностью. Вся эта надменность — только маска или притворство. Вот и со мной он, конечно, ошибся самым глупейшим образом.

Пришла пора мне набросать свой портрет. Попытаюсь. Хотя внешность — не главное, даже для женщины. Едва ли от облика зависит наша судьба. Подруги, как всегда, со мной не согласны. Они уверены, что внешность для женщины — это все: карьера, счастье, удача. Какая ерунда!

В детстве я почитала себя уродом, о чем старшая сестра Люся напоминала мне чуть ли не ежедневно. Другие домашние этого не подтверждали, но и не опровергали. Бабушка вздыхала, мать посмеивалась. Я была рыжей, как наш кот Тимофей. Правда, шуба Тимофея на свету отливала красноватым, а моя шевелюра была более скромного и благородного оттенка.

— Знаешь, какого цвета твои волосенки? — издевалась жестокосердная сестрица. — Цвета младенческих… какашек.

Я рыдала. Люська упивалась моим несчастьем. Сама она была хорошенькой, в маму: пышные каштановые волосы, ярко-синие глаза, высокая стройная фигура. Я же пошла в папу и бабушку. В довершение всех несчастий судьба даровала мне старшую сестру, которая в детстве меня топтала, а в отрочестве воспитывала.

Но вот после пятнадцати я вдруг стала замечать повышенный интерес к своей особе. Ловить взгляды молодых людей. Поначалу ежилась и опускала глаза, страшась пустого любопытства и сочувствия к своему уродству. Но ни жалости, ни отвращения в этих навязчивых взглядах явно не было.

Я стала подолгу разглядывать себя в зеркало. И убедилась, что со мною происходят замечательные перемены. Лицо оставалось все таким же дурацки-круглым. Зато кожа приобретала матовый, персиковый оттенок, на щеках заиграл румянец. Над этим румянцем сестрица тоже вдоволь потешалась. Он ко мне как приклеился.

И глаза стали другими. Как будто потемнели. Из них лился теплый загадочный свет. А мои волосы сделались даже предметом зависти подружек. Они не нуждались ни в завивке, ни в укладке. Достаточно было вымыть их хорошим шампунем, и пышная шевелюра покорно укладывалась на голове мягкими волнами.

В общем, к шестнадцати из безобразного подростка я превратилась в белокожую рыжую блондинку, которых обычно в народе называют «розовый зефир». Ну что ж, внешность не выбирают. Я смирилась, тем более что это довольно редкая масть. Были у меня и большие с ней неприятности. Веснушки, например. Но это как месячные. Нужно терпеть и не роптать. С природой не потягаешься. Но главное, я поняла, что вовсе не урод. И это открытие наполнило мою душу ликованием.

С кем меня только не сравнивали! Но с неведомой Лукрецией Панчатики — никогда. Я не считала себя полной невеждой. Кое-что я знала об итальянском Возрождении. Больше, конечно, понаслышке. Боттичелли, Рафаэль, Микеланджело. Но о Бронзино не слышала никогда, на него моя эрудиция не распространялась. Игорь задал нам с папой задачу. Я не обрела душевного равновесия, пока не увидела ее. На поиски ушло несколько недель. Мы перерыли всю Малаховку, потом отец устремился на поиски в Москву, к знакомым.

Но это было после вечеринки. А само Ленкино обручение стало вехой в моей жизни. Мне казалось, что до этого я только существовала, а после — вдруг начала жить. Время почему полетело вскачь, каждый день случались происшествия, счастливые или неприятные, и это было лучше спокойной и бесцветной пустоты, к которой я давно привыкла.

Помню, как мы стояли с Игорем у окна, и он, наливая мне в бокал апельсиновый сок, рассказывал о своем детстве. Целыми часами он разглядывал альбомы с репродукциями. Некоторые лица так заворожили его, что остались в памяти на всю жизнь. Одно из этих лиц — Лукреция Панчатики.

— Для меня не существует людей современных и прошлых. Я иду по улице и узнаю: вот это лицо я видел у Гольбейна, вот это федотовский тип…

— Федотовских типов, конечно, на улицах больше, чем брейгелевских или тициановских, — не удержалась я от насмешливого замечания.

— Ну почему же. Посмотри на ту девушку. Это же тициановская Флора, — едва заметным кивком он указал мне на одну из кузин Лены. Хорошенькая толстушка уписывала пирожное и ухитрялась болтать с набитым ртом. Со свойственным мне скептицизмом я подумала украдкой, что богатому воображению Игоря Иноземцева можно только позавидовать. А вдруг и я так же похожа на Лукрецию, как это пухлое, черноглазое создание на Флору?

Мы окончательно и демонстративно отгородились от остального общества, повернувшись к нему спинами. Игорь, глядя невидящими глазами в темные стекла окна, вспоминал:

— Год назад я встретил тебя одну возле столовой. И вдруг нахлынуло смутное воспоминание из детства. Я даже подумал, что мы с тобой жили где-то в одном районе и иногда сталкивались в булочной или во дворе. Долгое время ты оставалась для меня таинственной незнакомкой, подарившей мне тоску по прошлому. У тебя бывает такое?

Мы немного помолчали, прежде чем я решилась на откровенность. Есть вещи, о которых я не рассказываю никому.

— А меня очень зримо возвращают в детство запахи. Иногда знакомые звуки, мелодии. Летом на диалектологической практике я вошла в избу, и голова пошла кругом от знакомого запаха. Он мгновенно перенес меня лет на пятнадцать назад, в прошлое, в бабушкин дом под Касимовом. Этот удивительный дух в старых деревенских домах накапливается десятилетиями. Такая причудливая смесь запахов сеновала, кислого теста, овчинных тулупов, парного молока, печки, еще чего-то…

— Как здорово! И ты до того вкусно рассказываешь, что мне немедленно захотелось там очутиться, — с завистью признался Игорь. — Я никогда не бывал в таком доме, а деревню видел только издалека. Мы с Сержем, моим другом, давно мечтаем, но нам совершенно не к кому поехать…

— Как не был? А практика? — удивилась я и тут же вспомнила: у романо-германского отделения ни фольклорной, ни диалектологической практики нет. — Бедняги, как же далеки вы от народа!

Я посмотрела на него снизу вверх довольно снисходительно, а он охотно признал себя обделенным.