Смиренное кладбище - Каледин Сергей. Страница 13

Всерьез поняла и в контору побежала. Ну, интересно?

– Пойдет! – Мишка засмеялся. – Ты вот что скажи, Леш: Ваську-то за что лупил? Говорят, здорово! Не зря ж он тебя топором? Брат родной!

– Таких братьев полетанью выводят!.. Я ж его с Томки стянул. Она потом мне знаешь чего выдала: работа, говорит, Васькина, а платить восемнадцать лет ты будешь… Вот тебе и за что…

А с Валькой это я недавно, полтора года без малого. На Ноябрьские познакомились.

Валька-то у меня сразу залетела. Я думаю: пускай, курва, рожает. Мне уж тридцать, ну, тогда чуток меньше, все равно к тридцати… Она так хозяйственная, пожрать если сготовить и прибрать путем может… Пьет только. Да тут моя вина… Она до меня мало пила, так если, красненького. А я-то тогда жрал – будь здоров, ребят спроси…

Уж потом, как родила, я ее в больницу клал – от выпивки полечить. Подержали неделю и выписали: почки у нее больные, лечить нельзя. Что теперь делать – черт его знает… При мне не пьет, а чуть меня нет, нажирается… Волохал ее за это, как мужика. Да бабе разве докажешь?.. У ней тело жидкое. Тусуешь, а толку хрен…

Да, Миш, это… Рану мне постриги чуток. Вальку боюсь просить: у ней руки трясутся. – Воробей сел поудобнее.

– Подсыхает, а? Гной перестанет – пластину вставлю, хоть подраться разок. А то замлел.

Мишка принес маникюрные кривые ножницы и аккуратно стал выстригать Воробью кожаную, без кости, вмятину над ухом.

– Три раза он тебя?

– Ага. Сюда два раза и – сюда, – Воробей с готовностью показал в битые места. – Утром просыпаюсь мокро, кровятина везде, по морде текет. Потом сосед зашел, «скорую» вызвал. Часов шесть с чердаком дырявым лежал, вся кровь спустилась… Тихо ты! – Воробей дернулся.

– Ладно, хорош! Слышь, Гарика, говорят, тоже крепко уделали?..

– Крепко, – Мишка прижег шрам зеленкой.

Воробей сидел задумчивый.

– Выходит, оборзел Гарик… Вконец. А Борька, значит, нe сунулся… Правильно – под горячую руку тоже башку проломили бы… А ведь корешил с Гариком… А Стаська где был?

– Выходной взял.

– Гм, может, специально и взял… – Воробей усмехнулся. – Слышишь, Миш, хочешь, я тебе фотку свою подарю? – Воробей полез в «портмоне» и достал небольшую карточку. – Дай ножницы!

Мишка достал ножницы.

– Сейчас мы его рубанем! – На карточке Воробей с Гариком стояли возле красивого памятника. – Та-а-ак, кыш! – Воробей отстриг Гарика. – Давай надпишу… Чего писать-то? – Он пососал пластмассовую ручку. – А!.. «Мишке от Лехи Воробья». Нормально? Что у нас сегодня? Тридцатое? – Он взглянул на часы. – Уже тридцать первое. Суд сегодня.

– А ты не волнуйся, не посадят.

– Так а я и не психую. Сидим с тобой… Музыку бы еще. Только не эту, не дрыгаловку.

– Сейчас заведем.

Мишка принес маленький магнитофон, поставил на холодильник, включил…

Магнитофон густым басом негромко пел под гитару: «Гори, гори, моя звезда…» Воробей пододвинул ухо ближе.

– Из старых кто-нибудь?

– Нет, товарищ мой школьный…

– Хочешь, мы его в церковь определим? Чего смеешься? Я с Батей поговорю, с Женькой-регентом. Свои ж все… Подучится малость и пошел религию петь! Все лучше, чем в службе геморрою насиживать… приводи его… Бабок насшибает! Гори, гори-и-и…

– Кто это тут поет? – подергивая тронутой тиком головой, в кухню вплыла Мишкина бабушка, толстая уютная старуха. – А-а, у нас гости… Ну, здравствуйте… Как звать-величать?

– Воро… Леша, – Воробей осторожно, чтобы не сделать больно, помял пухлые старухины пальцы.

– Алексей, значит. А по отчеству?

Воробей чуть напрягся, вспоминая:

– Сергеевич.

– Очень приятно, будем знакомы, Елавета Михайловна. Ну, давайте чай пить… Вы вместе с Мишей на стройке работаете?

Воробей взглянул на Мишку, тот моргнул одним глазом.

– Ага, – кивнул Воробей и поднялся с табуретки.

– Домой пора.

– Ну, если пора… Заходите к нам… – Старушка улыбалась и подергивала головой.

Мишка проводил Воробья до лифта.

– Погоди, забыл! – Он метнулся назад, в квартиру:

– Вот за отпуск, твои. – И виновато добавил: – Заказов мало было.

9

«…На основании ложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20 июня 1948 г, Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7 классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания, прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жни, но вызвавшее длительное расстройство здоровья.

Он же совершил злостное хулиганство, т. е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.

Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг биению кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться нецензурно и проносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал ему фическое сопротивление и подверг его биению, причинив ему менее тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109 ч. I УК Р…»

Воробей смотрел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче – то-се. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме, стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.

Воробей посмотрел на Вальку – та спокойно слушала.

Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора – только одного: припадка, как тогда, в больнице после стакана красного.

Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего, без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.

Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было – врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.

Об этом врачи не предупреждали.

Потом его заморозили, прямо в койке, не везя в операционную, а проткнули горло, задев ушной нерв.

Когда заморозка отошла, врачи ушли, он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.

Позапрошлой весной он копал яму вну, на пятнадцатом, и, стоя в грязи, не видя куда, саданул с размаху в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся щели, выпихнула его ямы.

Копал, как любил, без верхонок – брызги чиркнули по пальцам, по его навсегда драным в кровь заусеницам.

Потом он болел. Врагу не пожелал бы. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро – все болело беспрерывно каменной, налитой болью.

Ребята говорили: заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь. Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.

– Чего там?.. – прохрипел он Вальке.

– Ничего, ничего, дело читают.

– Заявление от ребят отдала адвокату?

– Тише.

«…В связи с тем, что Воробьев А. С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5 и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на лечении в больнице и врачебной комиссией был прнан инвалидом 2-й группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая эксперта, по заключению которой он как душевнобольной был прнан вменяемым в инкриминируемом ему деянии…»