Тимьян и клевер - Ролдугина Софья Валерьевна. Страница 89
«Горечавка, – доносится от воды шёпот. – Иди сюда, мальчик, я добуду тебе цветов горечавки».
Киллиан, словно околдованный, спускается к омуту. Ему не страшно – пляшет на глади воды отражение ярко-синих цветов, манит к себе. Ну, ещё шажочек, маленький, крохотный… Тянутся из воды длинные чешуйчатые руки, показывается уродливая, облепленная ракушками башка. Сбежать бы, да ноги не слушаются, сил хватает на один крик. Глупая-глупая Шона подскакивает, но куда ей успеть…
Вода смыкается над головой, проникает в грудь; холод сковывает тело; меркнет свет в глазах.
А дальше всё видится точно со стороны.
Вот является король в серебряном венце, ясноокий и статный. Уродливое чудище рассыпается мусором, опускаются на дно ракушки, всплывают гнилые ветки… А король склоняет голову, и взгляд его туманится:
«Что же мне делать с тобою, дитя неразумное, человеческое дитя?»
Тонкие пальцы путаются в мокрых волосах, оглаживают веки, прикасаются к посиневшим губам, ловят призрак жизни. Киллиану жаль прекрасного короля, хочется сказать ему, чтоб не печалился, не грустил…
«И такой малости не могу для тебя сделать, – шепчет король, и очи его темнеют. – Нет уж, живи».
Сияющей дланью он проникает меж рёбер Киллиана и извлекает мёртвое сердце, а взамен вкладывает своё, живое. Грудь сдавливает; волнами накатывает жар.
Киллиан резко садится, откашливая воду, и слышит вопрос:
«Как твоё имя и кто твои родители, дитя? Ты сын знатного человека?»
Он мотает головой.
«Сын богача?»
Голос возвращается не сразу.
«Я О’Флаэрти… у нас дом, поля с пшеницей… я старший сын».
Прекрасный король улыбается и протягивает руку.
«Ну, что ж, веди».
Надкушенное яблоко скатилось с холма, упало в омут и в тот же миг пошло на дно, словно сделано было из золота. Киллиан, чувствуя, как по щекам стекает горячее, солёное, сграбастал рубашку у себя на груди и сжал тисовую веточку на суровой нитке.
– Где бы ты ни был, – прошептал, – приди. Ты ведь обещал услышать.
Айвор явился тотчас же – шагнул из мёртвого тисового ствола, бледный, похожий на тень себя прежнего. Замер, не доходя двух шагов.
– Значит, ты всё вспомнил.
– Вспомнил, – не стал отпираться Киллиан. И спросил на выдохе: – Так зачем ты…
– Зачем – что? – насмешливо скрестил фейри руки на груди. – Зачем спас тебя? Захотелось.
Слова падали, словно камни на грудь ложились.
– Зачем отдал своё сердце, дурак. Я ведь не королевич или герой, какой с меня толк?
Глаза у Айвора, чёрные, словно полированный оникс, стали печальными. Он подошёл ближе, коснулся щеки компаньона ласково, как делал в детстве.
– Сердце отдают не потому, что хотят что-то получить взамен, – произнёс он негромко. – Тем более – детям… Давным-давно мои владения расстилались от моря до моря. Далеко простирали ветви тисовые леса, и кто ступал под их сень, оказывался в моей власти. Меня почитали, как божество; моей невестой была сама Боадвин, владычица морских глубин, а сестрою – Зима. Копья и луки, сделанные из тиса, несли смерть врагам, служили во славу воинской доблести, колдуны писали заклятия на тисовых ветвях… Но моё время минуло. Всё, что ныне мне осталось – это старое, прогнившее дерево, – обернулся он к помертвелому тису. – И ты, человеческий мальчишка с сердцем фейри. Не бойся, подарков я обратно не забираю. Ты проживёшь очень долгую жизнь.
Киллиан похолодел. Пальцы фейри всё ещё касались его щеки, холодные, как лёд. Ясный полдень точно померк.
– А… ты?
Айвор отступил на шаг, в редкую тень тисовых ветвей.
– Моей сестре… – начал он тихо и осёкся. – Когда сестра узнала о том, что случилось, моей сестре вздумалось погадать. Грядёт большая война; железо долго зрело, копило злобу, и скоро оно обрушится с неба. Тридцать лет людям убивать друг друга. Если мой народ вмешается и утишит гнев железа, то время бедствий сократится вдесятеро. Но фейри тогда исчезнут – останутся шёпотом ветра, мерцанием звёзд, цветением вереска, не более того. Как моя Боадвин, что растворилась в море… Так нам надлежит поступить, если моё сердце останется у тебя в груди, а я истаю. Если же мой народ отгородится от рода человеческого, то Война Железа обрушится на вас во всей мощи и выкосит две трети твоих собратьев, а мы вернёмся и станем править вами, как в прежние времена. Так надлежит поступить, если я одумаюсь и верну своё сердце… Но не бойся, мой прелестный друг! – рассмеялся Айвор внезапно и посмотрел через плечо. Потом повторил: – Я не отнимаю собственных подарков. Что отдано, то отдано. Наше время прошло – грядёт время людей.
Киллиан почувствовал, как глубоко-глубоко внутри у него, под пологом печали и ужаса, закипает гнев.
«Что за жизнь, если в ней нет места чуду?»
– Есть третий путь! – выкрикнул он яростно. Сгрёб компаньона за грудки, встряхнул. – Всегда есть третий путь, ты меня этому научил!
– Есть, – ответил Айвор. В глазах у него отражались звёзды, хотя день был ещё в разгаре. – Но ты проскочил мимо него, счастье моё; у тебя верное сердце, и отдано оно людям. А что до моей судьбы… Сколько бы ни осталось от меня, всем своим существом я желаю тебе радости, долгой и благой жизни. Ты любишь Фэй, а она любит тебя; осенью вы обвенчаетесь, а к лету у вас появится первенец. Придёт война, но не заденет вас даже крылом – таково моё желание. А я уйду, и следом мой народ… – он отступил, ускользая от прикосновения, словно дым. – Времени мне осталось до Белтайна. Как только вскарабкается на небо полная луна, засохнет последняя тисовая ветвь, и меня не станет. Так правильно.
Грудь стиснуло; дышать было нечем. Глаза резало, точно кинули в лицо горсть соли.
– Не хочу, – выговорил Киллиан с трудом. – Расскажи мне про третий путь.
Айвор только качнул головой; черты лица его были неразличимы – то ли это солнце пробивается сквозь полуоголённые ветви, то ли тени пляшут.
– В тебе говорит печаль, – откликнулся он. – Но если нет памяти, нет и печали. Да будет так.
Зашелестели травы, дохнул в лицо ветер…
И Киллиан очутился в Дублине, у дверей агентства. Фэй встречала его на ступенях, смеялась, обнимала, пеняла на то, что он подзадержался в деревне. Киллиан силился промолвить хоть слово в ответ, но не мог; губы у него были солоны и сухи. Он чувствовал себя так, словно потерял что-то важное…
А вот что – вспомнить никак не мог.
Дела в «Тимьяне и клевере» шли своим чередом.
По-прежнему в дверь нет-нет, да и стучались те, кто не мог сам справиться со своими бедами и трудностями, но готов был щедро приплатить за помощь. Фермер ли, который рассорился с обитающим в доме брауни из-за собственной жадности, модистка ли, что отказалась бесплатно отдать строптивой колдунье пару своих лучших перчаток – кому только не приходилось спешить на выручку!
Под родным кровом, впрочем, ничего не менялось. Киллиан, собравшись с духом, купил для Фэй обручальное кольцо из розового золота с тремя алыми камешками-искрами, но вручить его не отваживался, всё тянул отчего-то, а в конце концов поставил себе крайним сроком Белтайн. Хотя, кажется, сама судьба торопила его с решением. Матушка уже дважды отправляла письма, расспрашивая, сделал ли он предложение и когда уже венчание, и от этого тянуло под ложечкой. Написала и тётка, Мэган Фоули, справляясь о здоровье своей воспитанницы и намекнула, что не прочь погулять на свадьбе…
А однажды появились на пороге крупные отпечатки кошачьих лап, а на дверном косяке – длинные, глубокие царапины. Фэй шутила, что это, верно, сам Король Кошек заглядывал, ревнуя подружку по детству, и эти слова холодом отозвались в груди. Быстрей пошли стрелки невидимых часов, отсчитывая по минуте за секунду: опоздаешь, опоздаешь.
– Что за друг, если он заглянул, напакостничал, а поздороваться поленился? – пошутил Киллиан, мыском ботинка пытаясь оттереть кошачьи следы, но они въелись в порог, точно лапы были раскалёнными добела. – Мы бы ему молока налили – пусть он и король, но всё-таки кот. Правда, Нив?