В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - Каллахэн Стивен. Страница 19

Не меньше тридцати дорад собирается возле меня для ночного эскорта. Они стучат по плоту, словно взбудораженная, разгневанная толпа, затеявшая суд линча. До моих ушей доносится тихий ропот: «Ты поплатишься за это убийство, человек!»

«Отстаньте от меня! — кричу я им. — Что вы все ко мне пристали?» Суетливо отбиваясь от их нападок, я раз за разом взвожу ружье и спускаю тугую тетиву, стреляя наудачу в середину сбившейся под плотом рыбьей стаи. Мой отточенный аргумент, кажется, не раз попадает в цель. Но руки тяжелеют от усталости. То место на груди, куда я прижимаю рукоятку ружья при взведении тетивы, болезненно ноет. Тем не менее одну рыбину никак не удается отогнать. Механически пережевывая ломтик плоти ее супруга, я наблюдаю, как она разворачивается в воде для новой атаки. Мясо оказывается не таким уж деликатесом, как я полагал. Даже в ночной темноте дорада продолжает наносить мне удар за ударом.

18 февраля,

день четырнадцатый

УТРОМ ВКУС МЯСА МЕНЯЕТСЯ К ЛУЧШЕМУ. ОНО становится просто великолепным, чем-то напоминая меч-рыбу или тунца. Наверное, небольшая выдержка ему необходима. Определенно, дорада заслуживает более деликатного обхождения: сюда бы чуть-чуть чесночку, капельку лимонного сока, да еще бы приготовить ее на приличной кухне. Мне трудно оторваться от еды, однако ничего не поделаешь — надо! Кто знает, сколько пройдет времени, прежде чем я поймаю еще одну рыбу.

Я здесь один: от человеческого общества, богатства, от какой бы то ни было роскоши меня отделяют тысячи миль пути, и тем не менее я чувствую себя сейчас богачом. Пятнадцать фунтов сырой рыбы покачиваются, как белье, на веревке, натянутой поперек плота. Это сооружение я именую мясной лавкой. В опреснителе поблескивают первые капли конденсата, словно монетки, брошенные мне, нищему попрошайке, пресветлым солнцем. Всего этого не так уж и много, но для меня и это целое богатство. Мало-помалу мое убежище из резины, шнуров, линей и стали становится для меня родным домом. Меня заботит не столько непосредственная опасность, сколько то, как я выживу, если путешествие затянется. Голод мой утолен, жажда стала более или менее терпимой. Я обеспечен на десять дней вперед, которых вполне достаточно, чтобы покрыть 220 миль, отделяющих меня теперь от океанского судового пути. Значит, можно позволить себе отдохнуть от рыбной ловли. К тому времени, как я доберусь до трассы, язвы на заду и коленях, возможно, уже подживут, так что я смогу внимательнее вести наблюдение. Кто бы поверил, что я, самый привередливый и нетерпеливый человек на свете, когда-нибудь стану радоваться куску сырой рыбы и пинте воды как необыкновенному богатству?

В выпуклом боку блестящего пластикового опреснителя, как в линзе фотообъектива, отражается наползающая с кормы небесная хмарь. Постепенно чистый блеск пластика замутняется оседающим изнутри конденсатом, и из опреснителя капля за каплей начинает сочиться нектар: кап… кап… кап… В такт этим каплям я размышляю о своем будущем: «Когда я вернусь домой, то я… то я… то я…»

Я всегда был мечтателем. Когда мне было четыре года, родители подарили мне игрушечный замок с нарядными солдатиками в красных и синих мундирах. Ниточки их жизней с прикрепленными к ним свинцовыми шариками скрывались под фанерной дощечкой. И они полностью зависели от движения моей руки. По моей воле солдатики умирали и вновь оживали. Я мог ввергнуть их в нищету и мог возвести на королевский престол. Куда бы ни повернула удача, мои герои всегда побеждали или погибали с честью.

Опускаю подъемный мост, соединяющий меня с воспоминаниями моего детства. В те дни меня обычно укладывали для дневного сна, и я лежал в кроватке, разглядывая в рамке окна желтое лето. Солнечные лучи заглядывали в комнату, а в них кружились пылинки, увлекаемые невидимыми течениями, пока не уплывали куда-то в тень. Каждая пылинка чудилась мне целым миром. Спустя годы я узнал об атомах, частицах, слишком малых для того, чтобы человеческий глаз мог их увидеть. Может быть, и наша галактика — тоже электрон какого-то иного еще более необъятного мира. Все на свете возможно. Все, что доступно воображению, возможно в жизни. Создания духа не подвластны физическим законам.

Но физические тела им подчинены. Я бы и рад отделаться от своего страха, но у меня нет занятия и мне нечем его заглушить. Чтобы остаться в живых, надо всеми силами беречь энергию. Каждое движение сжигает в топке моего тела очередную порцию топлива. Над моей высохшей кожей поднимается пар. Слежу за работой опреснителя и высматриваю на горизонте суда. Рыбалкой я займусь теперь только тогда, когда наступит подходящее время, а вероятность успеха будет достаточно велика. В остальное время я сижу неподвижно и стараюсь чем-нибудь отвлечься от своих мыслей. Я прорабатываю в голове конструктивные идеи для новых судов и спасательных плотов, которые я заложу в свои проекты, возвратившись в теплый и сухой офис в штате Мэн. Записи в моем бортжурнале перемежаются заметками, касающимися систем жизнеобеспечения, устройства крейсерских яхт деловых и личных планов на будущее. Иногда я кажусь себе маклером, скупающим акции с целью выгодно их потом перепродать.

Некоторое успокоение приносят мне раздумья о многоплановой реальности. Явившиеся мне прошлой ночью свежевыпеченные бисквиты из пшеничной муки были почти как настоящие. Мне все больше нравится мечтать о чем-нибудь съедобном, и ненависть к этим искусительным видениям сменяется наслаждением. Только мечты могут приблизить меня сейчас к еде и питью, а близость к ним — это все же лучше полного их отсутствия.

Моя жизнь протекает одновременно в реальной действительности и в мире фантазии. Я вижу себя обладателем нескольких миров — прошлого, настоящего и будущего сознательного и бессознательного; чувственно осязаемого и воображаемого. Я стараюсь убедить себя, что из всего множества миров в одном лишь настоящем воцарился ад — все же остальные недоступны и неуязвимы для посягательств злых сил. Мне отчаянно хочется оградить их от страданий и уныния, чтобы я в любой момент мог найти там прибежище. Как опытный демагог, я заговариваю себе зубы этими сказками, отчетливо осознавая истинную реальность, от которой зависит мое бытие. Взять и выйти из нее Стивен Каллахэн не волен. Сегодня все складывается сравнительно гладко, но завтра на меня снова могут обрушиться волны, сокрушая мой дух и унося с собой мечты.

А вот подоспели и мои мучители. Едва небо стемнело и сумерки окутали океанские воды, они принялись за меня и начали колошматить так, словно я попал в руки целой шайке бандитов. Иногда мне удается отогнать их с помощью остроги, но они тут же возвращаются. Снова и снова атакуют меня дорады, и ряды их пополняются все новыми и новыми бойцами.

Они пришли со мной расправиться. Если я сейчас вывалюсь в воду, мои собачонки меня сожрут. Кадры из фильма Хичкока «Птицы» вспыхивают передо мной, как на экране. Может быть, большой совет рыбьего населения планеты осудил ненасытную алчность человека, безмерно эксплуатирующего море. Человек оправдывает свои действия, именуя их утилизацией ресурсов в интересах высшего вида. Но его эгоизм переполнил чашу терпения рыб. Мне представляется, как медленно погружаются в темную бездну дочиста обглоданные скелеты моряков, обратив пустые глазницы вверх к мерцающей поверхности океана. Почему дорады нападают на меня? Что приводит их в такое неистовство? Разве может обычная рыба вести себя столь устрашающим образом? Мир укрылся одеялом ночной тьмы. Приходит сон и к моим дорадам. Косяк рыб, штук примерно тридцать — сорок, кротко сопровождает мягко покачивающийся плот. Они поблескивают в ночи, как серебро на черном бархате. Иногда они вспыхивают, как луч маяка, с глубины нескольких десятков футов. Они дожидаются рассвета, чтобы учинить на заре новое избиение моего плота, а затем отправиться на дневную охоту за летучими рыбами. Я закрываю глаза и уношусь в края иные.

Трах! Чудовищный удар в спину возвращает меня к действительности. Отрывистые звонкие шлепки дробно пробегают по днищу плота, точно пулеметная очередь, а потом плот под визг выворачиваемой наизнанку резины подпрыгивает в воздух и с оглушительным хлопком плюхается обратно. Это уже акула! Схватив ружье, кидаюсь к выходу. По днищу шлепала, конечно, дорада; должно быть, акула там ее и схватила. Но теперь рыба больше ее не интересует, она вцепляется в один из балластных карманов, прикрепленных под днищем плота, и яростно его дергает, отчего мое судно ходит ходуном. Я не могу разжать рук, не рискуя вылететь за борт. Погоди-ка, этот натиск надо переждать. Слева раздается скрежет от нового удара. Надо еще подождать. Снаружи чертовски темно, я ничего не вижу. Да вот же она! Бью стрелой — есть! Акула резко срывается, разворачивается, нападает снова. Ее удар валит меня с колен. Ах ты, проклятая тварь! Опять выжидаю удобного момента. Она прет поперек днища прямо на меня. Ну, получай же! Попал! Еще раз, взметнув фонтан воды, акула таранит плот, еще раз вскипает под ним водоворот, я лечу на пол, сбитый с ног. Дьявольское отродье! С замиранием сердца жду… Но вокруг лишь темнота и спокойствие. Я весь дрожу; тянусь за флягой с водой, делаю несколько больших глотков. В течение следующего часа каждый плеск за бортом или скрип резиновой камеры побуждают меня вскакивать и изготавливаться для отражения новой атаки. Хоть бы это кончилось… Ах, если бы…