Дети вампира - Калогридис Джинн. Страница 26

– В свое время Влад укусил этого человека и пообещал сделать его бессмертным. Поскольку мы с Владом внешне достаточно похожи, твой похититель путал меня с ним. Хуже всего то, что Влад теперь узнает о моем вмешательстве. И конечно же, его подручный наверняка уже сообщил ему твой амстердамский адрес. Тебе никак нельзя возвращаться домой.

Эти слова мгновенно выбили меня из состояния приятной полудремы.

– Нет, я должен вернуться домой! Я не могу исчезнуть, ничего не объяснив ни матери, ни брату...

У меня едва не сорвалось с языка: "жене брата", но я вовремя спохватился.

Поезд стал замедлять ход, а впереди показались огни большого вокзала. Отец думал, постукивая пальцами по крышке чемодана, в котором лежал мой незадачливый похититель.

– Наверное, ты прав, – наконец сказал он. – Твоя мать... – Эти слова он произнес с непонятной для меня грустью и запнулся. – Всей вашей семье угрожает смертельная опасность. Влад не остановится ни перед чем, только бы тебя найти, ради этого он не пощадит и твоих близких. Но он потерял своего лучшего подручного, верную и беспринципную двуногую ищейку, и, чтобы найти другого, ему понадобится некоторое время. У тебя и твоих родных есть в запасе не больше недели. Ты должен убедить их скрыться.

Я не очень представлял, как я это сделаю, но, когда поезд остановился у перрона брюссельского вокзала, задача уже не казалась мне невыполнимой.

Забыл написать: я узнал, что моего настоящего отца зовут Аркадий Дракул. Позвав в купе проводника, он попросил отправить чемодан утренним поездом в Амстердам, где груз встретит его доверенный человек (не хочу даже гадать, зачем отцу понадобился мертвец), и щедро расплатился золотом "за доставленные хлопоты". Я стоял и недоуменно наблюдал эту сцену. Проводник даже не спросил, куда исчез пассажир, садившийся в поезд вместе со мной. Окно в купе было плотно закрыто, а от коллекции одежды не осталось и следа (отец, конечно же, выбросил и сломанные наручники). Пассажиры торопились покинуть вагон, и никто не обратил внимания на мой всклокоченный вид и нетвердую походку. С удивлением я заметил, что облик отца сильно изменился. Сейчас его можно было бы назвать элегантным, но вполне обыкновенным человеком. Мы беспрепятственно покинули вагон и смешались с толпой на перроне.

Я не понимал, почему отец не купил и нам билеты на утренний поезд. На мой вопрос он как-то странно улыбнулся и ответил:

– Мне нужно вернуться в Амстердам еще до рассвета. Один я бы это сделал намного быстрее. Но я поеду вместе с тобой. Я хочу убедиться в том, что ты благополучно добрался до дома, поэтому мы поедем вместе почти до самого Амстердама.

На привокзальной площади, после недолгих переговоров и внушительной суммы, уплаченной опять-таки золотом, отец купил для нас легкую коляску, запряженную парой быстрых лошадей. Сев в нее, мы покатили в направлении Амстердама. Вскоре Брюссель остался позади. Нас окружала сырая и холодная осенняя ночь.

Эмоциональное перенапряжение и последствия одурманивания хлороформом стали причиной того, что я почти сразу погрузился в тяжелое забытье. Я видел какие-то отрывки снов – беспокойных и фантастических, но их содержание не могло сравниться с тем, что я пережил наяву. Из самого путешествия я почти ничего не помню. Иногда, открывая глаза, я видел мягко сияющие дивным светом лицо и руки отца. Ветер играл его черным плащом. Он что-то шептал быстро несущимся лошадям, которые при этом начинали дрожать и неслись еще быстрее.

Спустя несколько часов он меня разбудил. Мы уже добрались до городка Гетрейдинберг, где нашу дорогу пересекал Бергсе-Маас – один из рукавов весьма полноводной реки Маас. Виновато улыбаясь, отец передал мне поводья и сказал:

– Сейчас прилив. Вода стоит высоко, и на мосту мне будет не справиться с лошадьми.

Я ничего не понял из его объяснений, но послушно взял вожжи, и мы медленно поехали по узкому и длинному мосту. Потом дорогу еще дважды пересекали крупные реки: сначала Ваал [11], затем – Нижний Рейн, и каждый раз отец почему-то отдавал поводья мне.

Когда мы миновали Утрехт и ехали уже по Северной Голландии, примерно в пятнадцати километрах от Амстердама, Аркадий окончательно передал мне вожжи.

– Передай матери, что мой помощник весь день будет следить за вашим домом и охранять вас. А вечером я вас навещу.

Сказав это, Аркадий буквально растворился в тумане.

К дому я подъехал ранним утром. Солнце только-только позолотило края багровых облаков. Воздух был прозрачным и холодным. Когда я остановился и привязал лошадей к ограде нашего дома, от них валил густой белый пар. Не успел я сделать и шагу, как входная дверь резко распахнулась.

Звук этот был похож на выстрел из ружья. Я поднял голову. На пороге стояла мама: босая, в домашнем халате. Ни слова не говоря, она бросилась ко мне и крепко прижала меня к груди. Только тогда она громко всхлипнула, веря и не веря в мое возвращение.

Больше минуты мы так и стояли обнявшись, потом мама отстранилась и, по-прежнему молча, стала внимательно меня разглядывать: глаза, лицо, все тело и, наконец, руки. Она долго смотрела на них, после чего медленно, словно неохотно, повернула их ладонями вверх. Заметив порез на кончике левого указательного пальца, мама не то застонала, не то вскрикнула, и у нее подкосились ноги.

Я успел подхватить ее, не дав упасть на раскисшую землю.

– Не бойся, мама. Все хорошо, – тихо проговорил я. – Меня спас мой отец.

– Твой отец?

Ее лицо напряглось и исказилось гримасой ужаса и боли.

– Аркадий? – спросила она.

Я кивнул.

Мама взяла меня за руку и твердо сказала:

– Пойдем в дом. Нам надо поговорить.

Я обнял ее за талию, и мы двинулись к крыльцу. На пороге я увидел полностью одетого Абрахама, а позади – Герду. Ее темные волосы ниспадали все на ту же шелковую ночную сорочку, сразу напомнившую мне о нашем полночном свидании.

Герда не сказала мне ни слова. Ее большие глаза были полны радости и слез. Я чувствовал: она едва сдерживалась, чтобы не броситься мне на шею. Это не укрылось от Брама, и лицо брата мгновенно помрачнело.

Мы посмотрели друг на друга. Глаза брата были полны боли, а еще я прочел в них упрек. Теперь я не сомневался: он все знает!

Но потом лицо Брама смягчилось, став таким же, как всегда. Передо мною опять был мой надежный и любящий брат. Он сорвался с места, подбежал и обнял меня.

Не знаю почему, но страдания матери я перенес спокойнее, чем его объятия. Здесь я не выдержал и заплакал. Слезы текли у меня по щекам, а я смотрел через плечо Брама на обычно бледное лицо Герды, сейчас порозовевшее от стыда и радости. Я не смел встретиться с нею глазами.

Как и мама, Брам внимательно оглядел меня с головы до пят. Увидев коляску и двух ладных лошадей, он покачал головой и прошептал:

– Откуда все это? И вообще, что с тобой приключилось, Стефан?

В его голосе не было ни осуждения, ни раздражения, только забота и обычное спокойное любопытство.

Одной рукой я обнял его (я радовался, что между нами не возникло отчуждения), другой – маму, и мы втроем поднялись на крыльцо.

– Думаю, вы сочтете меня сумасшедшим, – предупредил я.

– В таком случае ты будешь не первым, – тихо ответил мне Брам и выразительно кивнул в мамину сторону.

Наверное, он хотел пошутить, однако мама не улыбнулась.

– Я была бы только рада, если бы эту правду можно было объяснить с позиций здравого смысла, но, к моему величайшему сожалению, Брам, это не так.

Мне было нечего добавить, и я молча чмокнул Герду в щеку – таким невинным приветствием мы обменивались всегда. Но сейчас оно лишь добавило мне душевных терзаний. Ну почему мы должны таиться? Почему этот короткий и вполне благопристойный поцелуй лишь разжигает воспоминания о той ночи? Я опустил глаза, иначе и Герде, и Браму они сказали бы слишком много.

Мы прошли в кухню. Герда поднялась наверх, сказав, что ей нужно проведать малыша. Естественно, то был просто удобный предлог. По правде говоря, мне не хотелось, чтобы Герда слышала мой рассказ, ведь я и так уже доставил ей немало бед. К тому же у нее чрезвычайно восприимчивая натура, и я опасался, что нарушу хрупкое эмоциональное равновесие, в котором она пребывала последние четыре года.