Дети вампира - Калогридис Джинн. Страница 49

Стефан! Храбрый мой мальчик! Прости меня. Я охотно согласилась бы погибнуть сама, только бы уберечь тебя от зла. Но теперь я могу лишь молиться о том, чтобы твой сон в Божьих руках был сладким и безмятежным и чтобы его не потревожили темные силы, ради уничтожения которых ты добровольно пожертвовал своей жизнью.

Глава 17

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА АБРАХАМА ВАН-ХЕЛЬСИНГА

Даже сейчас я не могу с уверенностью сказать, что именно побудило меня направить лошадей на юго-запад, в сторону ущелья Борго. Несомненно одно: какая-то часть меня жаждала смерти, другая, наоборот, – помощи. Страха я не испытывал, а единственным всепоглощающим желанием было скрыться, но не от Влада, а от нестерпимой душевной боли. И потому я был даже рад разыгравшейся пурге. Я был готов затеряться в белых вихрях, только бы навсегда стереть из памяти картины того, как на моих руках умирали брат и отец, а заодно и злобный взгляд моего маленького сына. Без помощи Аркадия у меня не было надежды на спасение.

Это просто чудо, что лошади не сорвались в пропасть, потянув за собой и коляску. Казалось, ветер дул одновременно со всех сторон, густо покрывая гривы и шкуры бедных животных. Насквозь промокший плед уже не давал никакой защиты – мои ноги от ступней до колен почти сразу промокли насквозь. Холод, сковавший их, поначалу вызывал острую боль, но довольно быстро она сменилась онемением, которое стало распространяться все выше: от бедер к животу, затем к груди, где вновь вспыхнуло обжигающей болью.

Состояние организма не пугало и даже не волновало меня, поскольку в сравнении с душевными муками оно казалось всего лишь пустяковым неудобством. Как врач, я понимал неизбежность обморожения, но и оно представлялось мне чем-то незначительным. Не слишком меня заботило и то, что лошади давно уже не бежали, а с трудом брели, постоянно проваливаясь в громадные сугробы. Краешком сознания, в котором еще сохранилась способность рационально мыслить, я понимал, что пропал, во всех смыслах этого слова.

Но лошади все не останавливались, а продолжали тащить заснеженную коляску дальше. Я, как смог, протер стекла очков и попытался оглядеться. Окрестный лес чем-то напоминал место, куда мы заезжали с Аркадием по пути в замок. Фантастическое укромное место, которое он назвал поляной Якова. Тогда мне и в голову не пришло спросить происхождение этого названия.

Вдруг лошади встали. Мои уговоры не действовали: коляска качнулась в последний раз и остановилась. Я попытался заставить лошадей повернуть назад, надеясь выбраться из снежного плена. Напрасно. Тогда я наконец понял, что лошади устали и не сделают больше ни шагу.

Жаль, если по моей вине несчастные животные погибнут. Себя я не жалел. Я лишь надеялся на то, что смерть окажется такой, какой я ее всегда представлял, – забытьем, где нет уже ни мыслей, ни боли. Где вообще ничего нет. Но теперь я сомневался в том, что меня ожидает именно такой конец, поскольку действительность на самом деле оказалась совершенно непохожей на логичный, подчиняющийся научным законам мир, в который я привык верить. Почему-то раньше я не задумывался над тем, какое место в этой действительности занимают пороки и зло. И если в ней существует такое чудовище, как Влад, можно ли сомневаться в существовании ада и рая?

Я скрючился под мокрым пледом и закрыл глаза, готовый покориться судьбе. В голове пронеслись мысли о Герде, теперь такой далекой во всех отношениях. Потом я вспомнил про сына, у которого украли будущее. Перед мысленным взором мелькнули лица Аркадия и Стефана. Пожалуй, брату повезло больше, чем мне: для него все страдания окончились.

Последней, о ком я вспомнил, была мама. Мне подумалось: она ведь не переживет гибель обоих сыновей. Я увидел ее лицо. Думаю, именно оно не позволило мне капитулировать перед разбушевавшейся стихией и своим безраздельным отчаянием. Я открыл глаза, смахнул с ресниц снежинки и выбрался из коляски.

Снега намело по пояс, и я едва переставлял ноги, но все же что-то влекло меня в лес. Спотыкаясь, я брел между заиндевелыми стволами сосен. Стоило хоть слегка задеть нижние ветви, как на меня обрушивалась снежная лавина. Что есть мочи я выкрикивал имя Арминия. Пурга заглушала мой голос, и эхо, если оно и было, сливалось с завываниями ветра.

Я продолжал звать Арминия. Даже не знаю, как правильнее охарактеризовать мои неистовые крики. Я требовал помощи? Вряд ли. Разве я мог что-либо требовать от него? Призывом? Тоже нет. Они, скорее, были моей молитвой – молитвой отчаявшегося человека, который уже не надеется на ответ.

– Арминий! Арминий! – выкрикивал я снова и снова.

Наступил момент, когда одеревеневшие ноги отказались мне повиноваться. Я упал в рыхлый снег.

Вот оно, окончательное поражение. Никогда еще смерть не казалась мне столь желанной. Я вздохнул, расставаясь во всеми надеждами, страхами и даже мучительными воспоминаниями о своих близких. А снег все падал и падал, неумолимо погребая меня в своей пушистой толще. Я почувствовал, как по телу разливается приятное тепло, и погрузился в темноту и безмолвие.

Опять-таки не знаю, сколько времени я пролежал в этой темноте. Потом рядом со мной появился Аркадий. Не вампир, но живой человек. Его волосы и усы были тронуты сединой, а добрые глаза смотрели с нежностью и печалью.

"Брам, пора тебе ознакомиться с твоим наследием. Пошли..."

Он вывел меня из тьмы в раннее весеннее утро. Мы стояли на холме, сплошь покрытом полевыми цветами. Невдалеке возвышался величественный дом. По голландским меркам его можно было бы назвать дворцом. Без сомнения, строился он намного позже, нежели замок, и его создатель многое заимствовал из итальянской архитектуры. Главное, он не подавлял зловещей угрюмостью, как гнездо Влада. Наверное когда-то этот дом знал по-настоящему счастливые времена, но они давно прошли. Что-то невыразимо печальное и даже трагическое ощущалось во всем облике дома. Трудно сказать, что заставляло меня так думать; возможно, буйно разросшийся плющ, закрывавший большинство окон, а может, я улавливал ностальгические мысли самого Аркадия.

Мы вошли в дом, и внутри нас встретило такое же запустение, что и ощущалось снаружи. Даже в утреннем неярком свете были отчетливо видны пыль и грязь, копившиеся годами, и общая обветшалость помещений.

В Голландии, как и в Германии, не принято выставлять свое богатство напоказ, и потому жилища весьма преуспевающих людей не особо отличаются от домов обычных бюргеров. В Трансильвании, похоже, существовали иные традиции. Меня поразили громадные коридоры и такие же громадные гостиные (число комнат, как мне думается, явно превосходило потребности любой, даже очень большой семьи). Убранство каждого помещения отличалось чрезмерной роскошью: дорогая мебель, множество массивных золотых и серебряных канделябров (некоторые на два десятка и даже более свечей), кружевные скатерти тонкой работы. Стены украшали шпалеры и гобелены, какие я видел только в музеях. Парчовые сиденья стульев и кресел были расшиты настоящими золотыми нитями. Повсюду мне встречались большие турецкие ковры, вытканные из лучшей шерсти.

Комната, куда меня привел Аркадий, по-видимому, служила одновременно кабинетом и библиотекой. Две стены занимали шкафы с книгами, а на третьей располагались фамильные портреты, с которых на меня смотрели худощавые, темноволосые и темноглазые румыны. На последнем в ряду был изображен молодой Аркадий Цепеш. Художник нарисовал его сидящим. Короткие волосы были причесаны по моде тридцатилетней давности, усы тщательно подстрижены. На губах играла легкая, застенчивая улыбка, глаза (задумчивые и мечтательные глаза поэта) устремлены куда-то вдаль.

Рядом, положив ему руку на плечо, стояла моя мать: удивительно молодая (моложе, чем в моем раннем детстве) и очень красивая. В ее голубых глазах светилось нежное спокойствие, которое я всегда так любил. Ее лицо хранило выражение необычайной доверчивости. Даже по детству я помню его уже более суровым, с отпечатком боли, притаившейся в уголках ее глаз и губ.