Договор с вампиром - Калогридис Джинн. Страница 13

– Нет, – упрямо возразил я, – дела только отвлекут меня от тягостных мыслей. Мне будет приятно сознавать, что я выполняю отцовскую волю. В своем предсмертном письме он просил меня заботиться о вас и надлежащим образом вести ваши дела.

Глаза В. подернулись влагой.

– Не зря твоего отца назвали таким именем... Петру. Скала Он был для меня крепкой скалой, на которой строилось все мое благополучие... Образец верности и преданности. А ты, Аркадий... ты должен знать, что я люблю детей Петру как своих собственных.

В дядиных словах не было ни малейшей примеси фальши. Он произнес их с такой теплотой, что меня захлестнула волна нежности к этому одинокому старику. Невзирая на все его странности и причуды, он был необычайно щедр к нашей семье. За его величественными манерами и патетическими, несколько старомодными словами скрывалась растерянность. Да, он очень, очень богат и в то же время бесконечно одинок, отгорожен от жизни. Он целиком зависел от моего отца... а теперь будет зависеть от меня. Я – его связующая нить с внешним миром.

Мы стали говорить о делах, что помогло мне отвлечься от пережитого ужаса. Дядя обещал завтра вечером проводить меня в отцовский кабинет (теперь это будет мой кабинет), где хранились все расходные книги, банковские счета и прочие бумаги. Он велел мне прийти пораньше, чтобы я успел познакомиться со слугами (сам он общается только с кучером Ласло, больше ни с кем). Дядя поручил мне переговорить со старостой и проехаться по полям. Он даже не знал, что крестьяне сеяли нынешней весной и где. Я вновь подумал о полной беспомощности дяди.

Затем он продиктовал мне письмо, которое я записал по-румынски и сразу же перевел на английский. Письмо было адресовано некоему мистеру Джеффрису. Дядя предлагал этому джентльмену приехать сюда без промедления. Тягостные события уже позади. При своей склонности к затворничеству, писал дядя, он всегда рад насладиться обществом образованного человека. Желая избавить дядю от лишних хлопот, я предложил ему следующее: я возьму письмо с собой, по пути домой занесу в людскую, там отдам Ласло и распоряжусь, чтобы тот с утра отправил в Бистриц. Однако дядя, не подписав письмо, сложил лист и сказал, что сделает это сам, ибо у него есть для Ласло и другие распоряжения.

Таким образом, я занял отцовское место и, можно сказать, уже приступил к управлению хозяйством. Наша встреча с дядей была сравнительно недолгой.

Я почувствовал, что он устал и ждет, когда я уйду. Понимаю, старик привык к одиночеству, и мое присутствие в какой-то степени нервировало его. Уходя, я посетовал на волков. В моем детстве волки представляли серьезную угрозу. Неужели с тех пор ничего не изменилось? Горестно вздохнув, дядя ответил, что серые хищники по-прежнему чувствуют себя весьма вольготно, тогда я попросил, чтобы Ласло отвез меня домой. В. было согласился, затем предложил лучшее решение: он даст мне коляску и пару лошадей – тогда я в любое время смогу спокойно приезжать в замок и возвращаться обратно.

На этом мы простились. Я покидал замок, чувствуя себя гораздо спокойнее. Забравшись в коляску, я тронул поводья и покатил к дому. Поскольку дорога была только одна, то мне опять пришлось ехать мимо семейного склепа. Хотя темнота скрыла все следы совершенного злодеяния, сердце мое вновь наполнилось горечью и гневом.

Как мне жить бок о бок с местными крестьянами, зная, на какие жестокие и отвратительные поступки они способны?

ДНЕВНИК МЕРИ УИНДЕМ-ЦЕПЕШ

7 апреля (добавлено)

Сегодня я еще раз попыталась разговорить свою горничную Дуню. Как и большинство местных крестьянок, она невысокого роста, щуплая, хотя и сильная. И одевается она так же, как они: платье из грубого домотканого полотна, поверх которого надет белый фартук. Платье весьма нескромно по покрою: оно не доходит даже до щиколоток. К тому же стоит свету упасть под определенным углом, как все, что под платьем, предстает на всеобщее обозрение. Не хотелось бы поспешно обвинять крестьянок в бесстыдстве; скорее всего, такой атрибут цивилизации, как нижнее белье, им просто незнаком.

Дунино лицо отличается белизной. Волосы у нее темные, почти черные, но с рыжиной (особенно когда на них падает солнце). Все это, а также ее имя позволяет мне думать, что Дуня на четверть или наполовину русская. Девушке не больше шестнадцати, но она кажется умной и рассудительной, хотя подобно остальным слугам упорно старается не встречаться со мной глазами. Ее характер представляется мне достаточно открытым, и потому я выбрала именно Дуню, чтобы узнать, чем вызвано такое поведение слуг. Что это – трансильванский обычай или дело здесь совсем в другом? Улучив момент, когда Дуня убирала в спальне, я решила спросить ее напрямую. Услышав свое имя, девушка даже подпрыгнула. Странно: неужели слуг здесь не принято называть по именам?

Оказалось, что мы обе немного говорим по-немецки. Я сказала ей:

– Дуня, я привыкла относиться к слугам по-дружески. Прошу тебя... не надо меня бояться.

Мое недостаточное знание немецкого языка заставляло меня говорить кратко и прямо.

Услышав мои слова, Дуня сделала книксен и ответила:

– Благодарю вас, доамнэ [10]. (Я уже знаю, что по-румынски это слово означает «госпожа» или «хозяйка») Но я вас не боюсь.

– Вот и отлично. Но я вижу, что ты боишься кого-то другого. Кого?

Дуня слегка побледнела и бросила быстрый взгляд через плечо – не подслушивает ли кто. Потом приблизилась ко мне (для английских правил хорошего тона она подошла чересчур близко, но, наблюдая за своим мужем, его сестрой и другими местными жителями, я поняла, что и в этом трансильванские манеры отличаются от наших) и прошептала:

– Влада. Воеводу... ну, графа, который в замке.

Дальнейших расспросов мне не требовалось, тем не менее я хотела услышать от Дуни подтверждение своим догадкам.

– Почему? – также шепотом спросила я горничную.

В ответ Дуня торопливо перекрестилась и прошептала мне в самое ухо:

– Потому что он – стригой [11].

– Стригой? – повторила я румынское слово, которого еще не слышала. – Что это значит?

Похоже, мое невежество удивило Дуню. Она не ответила, только крепко сжала губы и покачала головой. Когда я повторила вопрос, горничная молча выскользнула из спальни.

ДНЕВНИК ЖУЖАННЫ ЦЕПЕШ

8 апреля

Я – злая... злая, греховная женщина, полная греховных мыслей. Тело моего дорогого отца, как говорится, еще не успело остыть, а я предаюсь постыдным мечтаниям.

Я даже не умею правильно молиться. Папа настолько не переносил церковь, что запрещал нам изучать ее обряды. Возможно, они с Кашей правы и никакого Бога нет. Они умные, чего я не могу сказать о себе (иногда мне кажется, что я родилась не только с искривленным позвоночником, но и с кривыми мозгами). Я очень нуждаюсь в успокоении, какого не дадут никакие умные рассуждения; я жажду божественного успокоения.

Утром я опустилась возле кровати на колени (я видела, как это делают крестьяне в придорожных часовенках) и попыталась вымолить прощение. Не знаю, удалось ли мне это, ибо уже от одного стояния на коленях у меня закружилась голова. Горе минувших дней истощило все мои скромные силы. Однако чувствую, что не могу показаться на глаза Каше и его славной сильной Мери, не облегчив предварительно свою совесть.

Когда я встала (у меня так кружилась голова, что пришлось взяться за спинку кровати, иначе я бы вновь очутилась на коленях), я почувствовала непреодолимое желание описать случившееся. Пусть это будет моей исповедью. У меня нет духовника, и дневник заменит мне исповедника, хотя мои щеки пылают от стыда даже сейчас, когда я поверяю бумаге свои греховные побуждения.

Позавчерашним вечером мы отмечали папину поману. Впервые после многих недель я увидела дядю. Несомненно, это его доброта и любовь к нам спровоцировали мой сон. После отъезда Каши мне было очень одиноко. Папа тоже выглядел совсем несчастным (позже к его душевным страданиям добавилась еще и болезнь). К тому же он был вечно занят делами по управлению хозяйством. Я целыми днями оставалась одна. Мне было чудовищно одиноко в этом громадном, пустом доме. Дядя изредка навещал меня. Если бы не его визиты и не письма Каши, я бы непременно сошла с ума.