Наши предки - Кальвино Итало. Страница 66

У дворцов местной знати народ немного пошумел:

— Аристократов, аристократов на фонарь!

Меня, так как я был братом Козимо, да к тому же всегда считался никудышным дворянином, оставили в покое. Более того, впоследствии меня даже признали патриотом, и, когда были восстановлены прежние порядки, мне пришлось испытать немало неприятностей.

Был создан муниципалитет, избран мэр, все на французский лад; брат был введен в состав временной городской управы, хотя многие были против — считали его полоумным. Сторонники старого режима злорадно усмехались и говорили, что это сборище сумасшедших.

Заседания городской управы происходили в старинном дворце бывшего наместника Генуэзской республики. Козимо устраивался на рожковом дереве примерно на высоте окон и оттуда следил за обсуждением. Иногда он с громким криком вмешивался в спор и неизменно участвовал в голосовании.

Известно, что революционеры подчас бoльшие формалисты, чем консерваторы; члены городской управы утверждали, что так вести дела нельзя, что это подрывает престиж уважаемого собрания и тому подобное. В итоге, когда вместо олигархической Генуэзской республики была создана Лигурийская республика [77], моего брата не избрали в новую городскую управу. Между тем именно в это время Козимо напечатал и распространил «Проект Конституции Республиканской общины в совокупности с Декларацией Прав Человека, сиречь Мужчин, Женщин, Детей, а также Домашних и Диких Животных, включая Птиц, Рыб и Насекомых, а также Деревьев, Садовых растений и Трав». Это был великолепный труд, который мог бы стать неисчерпаемым источником мудрости для всех правителей. Однако никто не обратил на него внимания, и Декларация так и осталась на бумаге.

Бoльшую часть времени Козимо по-прежнему проводил в лесу, наблюдая, как саперы французской армии прокладывают дорогу для своей артиллерии. С длинными бородами, казалось начинавшимися от самых шапок и исчезавшими под кожаными фартуками, саперы были не похожи на всех остальных солдат. Возможно, это объяснялось тем, что в отличие от других родов войск саперы оставляли после себя не пожарища и развалины, а вещи, созданные их руками, и двигала ими не жажда разрушения, но благородное честолюбие, заставлявшее их делать свое дело как можно лучше. И потом, они многое знали и много могли порассказать: они прошли немало стран, пережили осады и битвы, некоторые из них были даже свидетелями великих событий в Париже — взятия Бастилии и террора. Козимо целыми вечерами слушал теперь их рассказы. Сложив кирки и лопаты, саперы усаживались вокруг костра и, покуривая короткие трубки, предавались воспоминаниям. Днем брат помогал саперам прокладывать путь. Никто не преуспел бы в этом лучше его: он знал все места, по которым дорога могла пройти с наименьшим уклоном и наименьшим ущербом для деревьев. И прежде всего он думал не о французской артиллерии, а об интересах местных жителей. Эти вороватые вояки принесли по крайней мере одну пользу: на их деньги проложили дорогу.

И на том спасибо, потому что оккупационные войска, особенно с тех пор, как из республиканских они стали императорскими, вконец осточертели жителям. И те, понятно, бежали к патриотам излить все, что на душе накипело.

— Смотрите, что ваши друзья-то делают! Патриоты разводили руками, подымали глаза к небу и вздыхали:

— Увы, что поделаешь, солдаты остаются солдатами. Будем надеяться, что все образуется!

Солдаты Наполеона уводили из хлевов свиней, коров, даже коз. Что же до налогов и десятин, то от них просто житья не стало. А тут еще рекрутский набор! В наших краях никто не мог уразуметь, зачем войскам нужно куда-то отправляться. И новобранцы разбегались по лесам.

Козимо делал все возможное, чтобы как-то облегчить эти беды: присматривал за скотом, когда земледельцы в страхе перед реквизицией угоняли его в лес, или же охранял обозы, перевозившие зерно на мельницу и оливки к давильному прессу тайком от французов, которые могли нагрянуть и забрать свою часть; нередко он показывал беглым новобранцам пещеры в лесу, где они могли бы спрятаться. Словом, он всячески старался защитить жителей от самоуправства оккупантов, но ни разу не нападал на них прямо, а в лесах к тому времени объявились вооруженные отряды «бородачей», причинявших французам немало неприятностей.

Упрямый по натуре, Козимо не желал признавать себя неправым и, будучи издавна другом Франции, считал своим долгом сохранять лояльность, хотя многое — увы! — изменилось и пошло не так, как он ожидал. К тому же надо учесть, что он начал стареть и у него пропала охота утруждать себя ради одной либо ради другой стороны.

Наполеон отправился в Милан для коронации, а затем совершил несколько поездок по Италии. В каждом городе его шумно чествовали и водили осматривать памятники старины и достопримечательности. В программу пребывания Наполеона в Омброзе была включена и встреча «с патриотом, живущим на деревьях», ибо, как часто случается, Козимо, на которого у нас никто не обращал внимания, был в других местах, и особенно за границей, широко известен.

Это была не простая встреча. Муниципальный совет Омброзы, занятый организацией празднеств, все продумал заранее, чтобы не ударить лицом в грязь. Выбрали красивое дерево; вначале хотели подыскать старый дуб, но потом решили, что ореховое дерево на площади расположено лучше, и тогда его замаскировали дубовыми листьями, украсили трехцветными флажками Франции и Ломбардии, кокардами, знаменами.

Брата усадили наверху, одетого по-праздничному, но в прославленной меховой шапке; на плече устроилась белка. Встреча была назначена на десять, собралась большая толпа, но, само собой разумеется, до половины двенадцатого Наполеон не появлялся, к вящему неудовольствию моего брата, у которого под старость обнаружилась болезнь мочевого пузыря, так что ему то и дело приходилось прятаться за ствол.

Наконец прибыл император, окруженный свитой. В воздухе плыли треуголки. Уже наступил полдень. Наполеон смотрел сквозь ветки вверх на Козимо. Солнце слепило ему глаза. Он обратился к брату с приличествующими любезными словами.

— Je sais tres bien que vous, citoyen... [78] — начал он и закрылся ладонью от солнца, — parmi les forets... — он слегка отодвинулся вправо, чтобы солнце не било ему прямо в глаза, — parmi les frondaisons de notre luxuriante... [79] — и шагнул влево, потому что Козимо поклонился и снова подставил Наполеона жгучим лучам солнца.

Заметив беспокойство Бонапарта, Козимо вежливо спросил:

— Могу я быть вам чем-нибудь полезен, mon Empereur? [80]

— Да-да, — ответил Наполеон, — прошу вас, поднимитесь немного повыше, чтобы заслонить солнце. Вот так, хорошо, а теперь не шевелитесь... — Он умолк, словно охваченный какой-то навязчивой мыслью, затем обратился к вице-королю принцу Евгению: — Tout cela me rapelle quelque chose… Quelque chose que j’ai deja vu… [81]

Козимо пришел ему на помощь:

— То были не вы, ваше величество, а Александр Македонский.

— Ну конечно же! — воскликнул Наполеон. — Встреча Александра с Диогеном!

— Vous n’oubliez jamais votre Plutarque, mon Empereur [82], — сказал Богарне.

— Только тогда было наоборот, — заметил Козимо, — Александр спросил у Диогена, не может ли он что-нибудь сделать для него, а Диоген попросил его отойти в сторону.

Наполеон щелкнул пальцами, словно нашел наконец фразу, которую так долго искал.

Убедившись, что свита внимает его словам, он сказал на превосходном итальянском языке:

— Если бы я не был императором Наполеоном, я бы хотел быть гражданином Козимо Рондо!

Потом он повернулся и быстро удалился. Свита последовала за ним, громко звеня шпорами.