Кевларовые парни - Михайлов Александр Георгиевич. Страница 20

— Инвалид далеко не убежит, а сейчас это главное, насколько я понимаю. — Дед усаживается на прежнее место, с сожалением вырубает компьютер. — Давай теперь канцелярщиной заниматься. Ну, кто побойчей? Ты? Фамилия, имя, отчество. Не мне. Вон следователь уже папку раскрыл, приготовился. Да не тяни, мы сегодня из-за тебя без обеда остались.

— Поглядим, кто в следующий раз останется, — давит форс «Арафат». На морде — отпечаток рисунка обоев.

Дед оценивает предложенную ситуацию и печалится:

— Если лопухнусь, как сегодня, то, может, и я.

По коридору гуляли сквозняки. Под потолком унылыми сверчками трещали лампы дневного света. В дверях кабинета В.И. Олег едва не столкнулся с субтильным человеком в обвисшем пиджачке. Коломенская верста в роговых очках, галстук со съехавшим в сторону узлом на тонкой шее. Шелестящий голосок — «Извините…» — и мелкая рысь по направлению к лифту.

— Это что еще за боец невидимого фронта?

— Бери выше, Буратино с золотым ключиком, — усмехнулся В.И. — Некто Игорь Станиславович. Операции с недвижимостью.

— Сам пришел? Тот самый пахан, который посылал своих абреков за данью? И о чем он тебе рассказал?

— Все, о чем я его спрашивал. Чайник. Столько всего на себя повесил — хоть плачь от сочувствия. Оказывается, вся суть вчерашней ситуации — тривиальный хозяйственный спор. На языке нарождающегося третьего класса — разборка. Твой «товарищ» по рейду в тыл противника и ветеран холодной войны Александр Сергеевич Горбунов взял у нашего Буратино, а точнее, обманным путем вытряхнул из него весьма кругленькую сумму. Обязался поставить партию компьютеров. Однако сроки вышли, а ни шила, ни мыла… Ткнулся в арбитражный суд — там очередь уже до девяносто пятого года. Умный человек и подсказал — найми человечка, пусть выбьет твои бабки. Вот он и нашел… Рудименты прошлого. Грубая физическая сила.

— Ты хочешь сказать, что новое поколение…

— Погоди про поколения, я еще про рудименты не досказал. И поручил он это дело своей службе безопасности, точнее, группе аморальной поддержки, то бишь «крыше», волкодавам из мытищинской команды… Естественно, под проценты с возвращенной суммы. Ну, хлопцев этих ты видел. Жесткие до патологии и с нецензурным выражением лица. Но это все-таки пешки. Прислуга. А новое поколение — это Панковы. Стратеги. Тактики. Умы. Чужими руками крошат и варят. Панков этот… Ни одной зацепки. Пока. Но всей шкурой чувствую: много разного у него за спиной. Суди сам: уходя из милиции, он якобы потерял и удостоверение, и пистолет. И — ничего. Стоимость компенсировал, на том и заглохло. Это ведь только в отношении чекистов уголовные дела возбуждают по факту утраты оружия. А милиция под статью о воинских преступлениях не подходит.

— Это почему же?

— А у них спецзвания: рядовой и начальствующий состав. Они к категории военнослужащих не относятся. Так вот о Панкове. В лавочке Горбунова эту службу безопасности фактически под него создавали. Службе он, правда, своим присутствием не надоедает. Два раза в месяц появляется: в аванс и в получку. Все остальное время чем занимается, как думаешь? Погоняй гемоглобин.

— Он как, порокам века подвержен? Ну там вино, женщины, деньги?..

— По первым двум пунктам так себе. Дилетант. А вот третий — это, пожалуй, главная страсть.

— Значит, неустанно наращивает первоначальный капитал. В полном соответствии с поощрительными призывами… Я верной дорогой иду, товарищ?

— Даже широко, можно сказать, шагаешь, осталось ответить на вопрос «как»?

— Рискну. Где наша не пропадала! С учетом сегодняшних безразмерных свобод, особенностей натуры и профессиональной специализации… Неужели ненавязчивый рэкет?

— И чего ты в загранку подался, когда таких сообразительных, как ты, на внутренних фронтах не хватает? — В.И. удовлетворенно потянулся.

— Загранку, шеф, не тронь. Вопрос, как говорит мой сосед, ниже пояса. Еще не зажило.

— Он что делает? Приходит, пугнет, пообещает отшить всяких так «контролеров», солнцевских и прочих, — и ему очередная «фирма» отстегивает оклад. Он двигает дальше — наращивать совместительство. С основными авторитетами договаривается, частично делится с ними. Тех, с кем не договорится, в зону сплавляет, связи-то прежние целы. По моим данным, только за последнее время человек восемь на северные курорты устроил. Особых поводов не ищет: в основном двести восемнадцатая — незаконное хранение огнестрельного оружия. Не перестроились еще многие.

— Неслабый клиент. Ладно, записали. Это, так сказать, общевойсковая обстановка. Что конкретно с нашим Буратино делать будем?

— А черт его пока знает, что мы с ним будем делать… Вроде мужик ничего, но попал в дурацкую ситуацию. Его бойцы в камере, он выпущен под подписку. И деньги не вернул для своего «синдиката», и теперь ему еще «счетчик» выставят.

— Кто?

— Да те, которые сидят в камере. Кстати, о жертвах. Горбунов-старший на связь вышел. Как рояль из кустов.

— Папаша?!

— Ну.

— Сказки братьев Гримм! И что?

— Выразил благодарность за проведенную операцию по спасению сына, а также уверенность в том, что справедливая кара настигнет всякие отбросы нашего общества, которые в смутную пору в мутной воде… и так далее. Пламенный трепун просто! Я эту категорию — аппаратчиков — начинаю теперь сознательно уважать. За неистребимость.

— Ты его заверил, что будешь зорко стоять на страже интересов нарождающегося класса?

— Я хотел его послать в одно место, но по АТС-2 неудобно… Слушай, может, я закоснел среди родных осин на узком участке работы, но тогда ты мне объясни: что происходит? Вчера они нас призывали к вершинам социализма. Дрючили за лишнюю выпитую рюмку, раздувая любую квартирную свару в персональное дело. Каленым железом выжигали из рядов ренегатов и сомневающихся. Клялись в верности общеизвестным идеалам и ценностям. Двадцать первого августа рванули в разные стороны, забыв и про то, и про другое. Гром отгремел. И что же?

— И что же? — машинально повторил Олег, наблюдая за шефом. В.И. озадачивал его с каждым днем все больше. Еще недавно невозмутимый и четкий, как боевая пружина, шеф теперь то и дело срывался на длинные монологи. Его буквально прорывало. С такими речами на коммунистических митингах выступать, а он небо на Лубянке коптит. Но это явно не были экспромты. Это были мысли, выношенные и сформулированные в ночных внутренних монологах. С ним что-то происходило, но что? Олег терялся в догадках, желая докопаться до истины. Не для того, чтобы ловчей прилаживаться к начальству — этого рефлекса он, слава Богу, пока не нажил. Нужно было понять. Иначе ставь крест на работе. А для Олега, по крайней мере теперь, это было бы то же самое, что поставить крест на самом себе.

— А ни… хорошего, извините за последнее слово.

В.И. закурил, крепко, как беломорину, стиснув зубами сигарету, вытащил из-под стола детскую лейку и принялся поливать цветы на подоконнике. Вид у цветов был сиротский, детдомовский. День за окном стоял белесый и бледный, в его равнодушном свете и без того жесткое лицо шефа показалось Олегу чужим. Никогда прежде он так не курил сигареты. Никогда прежде даже в запале не позволял себе материться. Никогда еще не были такими потухшими его глаза.

— Я аналитик. — В.И. снова повернулся к Олегу. — По складу ума и по роду работы. Но я никак не могу сложить в целое то, что вижу. А вижу я вот что. Семьдесят с лишним лет двести с лишним миллионов человек при полном взаимном одобрении и единодушной поддержке происходящего возводили, как говорится, своими руками светлое здание нового мира. Столько жизней на это строительство положили, столько крови пролили. Горло были готовы выгрызть любому, кто покусится на конструкцию и идею. И что? Здание, оказывается, — сарай, идеи — дерьмо? На то, чтобы прийти к такому оглушительному выводу, хватило суток. Я не о качестве проекта, абсурдность которого мне, кстати, никто вразумительно еще не доказал. Плохой прораб любой проект изуродует до неузнаваемости, объясняя это творческим обогащением великой идеи. Я о другом. Одномоментное прозрение миллионов — ты веришь в такую мистику? Я — нет. Идем дальше. Семьдесят с лишним лет крушили храмы. А ты видел, что сегодня делается в церквях? Кто туда повалил? Свечу держат, как «фомку», ни один не в состоянии ни перекреститься, ни поклон положить как следует. Но — все там! В один миг двести с лишним миллионов становятся верующими. Ты считаешь, что такое возможно? На мой взгляд, это бред. Спекуляция и кликушество. Я спрашиваю: мужики, что происходит? Мне говорят: это в народе проснулось самосознание. Я говорю: ни один народ, если он, конечно, народ, не опускался до такого самоунижения. Отречься от себя, откреститься от собственной истории — это может сделать только толпа. Она живет по принципу — самой думать не надо, для этого барин есть, он знает, кому, когда, чего, сколько и за что именно. Очень удобно. При случае есть на кого свою вину свалить: «Это не мы, мы маленькие, нам приказывали». Знакомо? А мне говорят — нет, это народ, он проснулся, и его теперь по новому пути ведут вперед новые люди.