Кевларовые парни - Михайлов Александр Георгиевич. Страница 24

— Туда не оружие нужно, а разум… — размышляя об этом, вслух сформулировал Олег.

— Про что ты? — Дед дремал, но обстановку контролировал.

— Да все о том же. В Армении и Азербайджане идет война, льется кровь, а здесь всякие горбуновы на этой крови бабки наваривают.

— И представь, что доказать это будет невозможно. По накладным — что? Тягачи! И кто скажет, что это не тягач, пусть первый…

— …Бросит камень? — Олег улыбнулся. «Двенадцать стульев» Дед читал дважды в год. Читал с красным карандашом, как раньше изучали «Краткий курс истории ВКП(б)». — Так-то оно так. Но…

— Особиста жалко. Если этого козла-генерала с должности не снимут, то подполковнику хана. Ведь он на полном коште у части. И машину заправить, и паек, и ребенка в сад. И квартира, которую он уже не получит как пить дать… Пропустил бы, не развонялся, и все было бы шито-крыто. Убежден, что без наличных здесь не обошлось. А так комиссия поработает, ну, найдет нарушения, ну, пожурят, ну, доложат. И все. Наш с Грачевым бодаться не будет. — Дед поддерживал разговор сквозь дрему. — Слушай, давай до завтра… Утро вечера мудренее.

Получая у портье ключи, Олег обратил внимание на нескольких мужчин весьма смуглой наружности, прилично упакованных, но небритых. Они что-то тихо между собой обсуждали, однако, увидев новые лица в холле, замолкли, демонстративно отвернувшись. Пожав плечами, Олег попрощался с местным опером и вместе с Дедом вошел в лифт. Кабина была большая и какой-то странной конструкции.

— Гробы в нем хорошо возить, — мрачно констатировал Дед. — Любой влезет.

— Ну и ассоциации у тебя. — Олег не переставал удивляться нынешнему настроению Деда. — То боец не по форме доложил, то лифт…

— Какая жизнь — такие ассоциации. Но я оптимист. — Дед стукнул себя в грудь. — Верю в лучшее. И после августа у меня свой девиз.

— Поделись.

— Лучше сидеть, чем лежать, но лучше ходить, чем сидеть. Уточняю для непонятливых — ходить на воле.

— Прие-ехали! — Олег этого еще не слышал. — Мудрец ты наш.

Пока Олег наслаждался горячим душем, Дед не спеша накрывал на стол. Запотевшая бутылка, извлеченная из холодильника, дала слезу. Прозрачные капли медленно стекали по стеклу.

Сыр, колбаса, хлеб… Но главным украшением стола были тонко нарезанный репчатый лук и картошка в мундире. Разложенные на фольге, они будоражили сознание человека, с самого утра глушившего чувство голода. Пообедать в армейской столовой было недосуг: следовало опросить персонал базы, еще раз проверить, все ли задокументировано.

Дед макнул картошку в соль и уже приготовился употребить, как в дверь постучали.

— Открыто.

На пороге стоял Мартин Абрамян. Дед мог ожидать чего угодно, но появление Мартина, вот уже шесть лет как уволившегося из конторы, здесь, под Нижним Новгородом, было не просто сюрпризом.

— Вах! — Мартин улыбался на все тридцать два зуба. — Не ожидал? Честно говоря, я тоже. Но сегодня в фойе увидел тебя с приятелем. Смотрю, похож на одного человека. Сначала не поверил. Подошел к девушке, спросил, кто такой красивый и усатый. Не поверишь, сразу сказала. Значит, на сердце лег. Пройду?

Мартин все годы учебы в «вышке» был сокурсником Деда. Так, ничего не значащий человек, достаточно хитрый, умелый, когда дело касалось его личных дел, и осторожный, когда дело касалось работы. Он слишком злоупотреблял правилом Гиппократа «Не навреди». Шесть курсов проучился, перебиваясь через пень-колоду. Должен был вернуться в КГБ Армении, но проявил невероятную находчивость и, несмотря на посредственную характеристику, нашел ходы. Пока молодые опера пыхтели в райотделах, он уже служил в центральном аппарате. Широкие связи отца, работавшего в тот период в секретариате Демирчяна, тогдашнего главы ЦК Армении, позволили ему без особых усилий скакать со ступеньки на ступеньку в Доме Два. Но не вверх, а вбок. Послужив год в одном отделе, он спешно перебирался в другой. Расчет был прост: год осваиваешься, а потом начинают спрашивать. Как ни странно, такая тактика плохо читалась невооруженным и даже профессиональным глазом.

Обаятельность и коммуникабельность Мартина воспринимались как особые потенциальные возможности, правда, раскрыть их ни перед коллегами, ни перед начальством ему так и не удалось. Попытки «додавить», то есть заставить работать, тоже ни к чему хорошему не приводили. Абрамян мог все! Или почти все, потому что не мог одного, а точнее не хотел этого одного — работать. Для него было мучением подготовить документ, зашить дело, выписать проверки или направить запрос. Это было выше его сил. Инспекторских проверок он чудом избегал: брал больничный и исчезал из поля зрения на все время работы комиссии. Подождав какое-то время и не дождавшись, инспектора писали отчет, так и не увидев Абрамяна, который появлялся с удивительно чистыми глазами, когда акт проверки был уже подписан.

По окончании инкубационного периода освоения, после чего должны следовать нормальный спрос и как результат — расплата, у руководства раздавался звонок: указание перевести товарища Абрамяна в другое подразделение. Осчастливленный таким поворотом руководитель боялся спугнуть ситуацию, а потому личное дело Абрамяна по почте не пересылалось. Взмыленный нарочный пулей нес его новому кадровику, пока там не передумали.

Благодарность за ценный кадр бывала, как правило, запоздалой. И не всегда цензурной. Правда, к тому времени следовал очередной звонок.

Этот примитивный стишок следовало бы занести в его аттестацию, дабы будущий шеф соразмерил свою житейскую и оперативную мудрость с хитростью этого опера. Такая халява могла продолжаться бесконечно, если бы не статья в «Правде»… Впервые за многие годы газета выступила с резкой критикой деятельности ЦК Армении и лично товарища Демирчяна. По тем временам это был приговор. Исчез покровитель отца, исчез покровитель Абрамяна, нажимавший кнопки. Сам он завяз в аналитическом отделе, где ручка и стопка бумаги, да, пожалуй, мозги были единственными орудиями производства. Работа требовала усидчивости, умения внятно и лаконично излагать мысли, давать прогноз, от которого зависела не только судьба страны, но и твоя собственная. Попытки самостоятельно «соскочить» в другой отдел успеха не имели. Репутация Абрамяна была подмочена — территорию обнесли красными флажками. Но обстоятельства дали неожиданный поворот, и на этом повороте Мартин Абрамян, дослужившийся до майора, из колесницы выпал.

Начало перестройки впрямую сказалось на судьбе Мартина. Воспользовавшись некоторыми послаблениями в кадровой политике, он подал рапорт на увольнение. Место будущей работы тщательно скрывал от своих коллег: якобы, «боялся сглазить». Обмыв уход, через неделю он приехал к конторе на «БМВ» с ящиком пива. Через месяц Абрамян ездил на «Жигулях», а еще через два — на «Москвиче». Жить на воле таким странникам было нелегко.

Тем не менее его любили. За открытость, за соучастие, за помощь, которую Абрамян любил оказывать. Здесь он был точен и надежен. Обладая широкими связями, в том числе и в представительстве Армении, Мартин мог многое. Мог устроить родственника в больницу, достать дефицитное лекарство, помочь с поступлением в вуз.

В период дефицита сигарет все его знакомые и начальство курили табак из киоска армянского представительства.

Во время землетрясения в Спитаке погибло восемь родственников Абрамяна. Он почернел, будто обуглился. Бывшие коллеги, связи с которыми Мартин старался не терять, периодически напоминая о себе то бутылкой коньяка, то дюжиной пива, бросились помогать. Наверное, впервые за много лет Мартин понял, что такое дружба — бывшие сокурсники собрали ему что могли. И деньги, и вещи. Землетрясение все восприняли, как свою собственную беду. Через представительство Армении несколько ящиков вещей было отправлено в зону землетрясения.

Последние два года Мартин о себе не напоминал. Исчез, как испарился.