Беседы палача и сильги - Михайлов Дем. Страница 8

– Да лучше уж из корыта…

– И то верно… И вот ведь что забавно – он не ради выгоды людишек жизни лишал! Карманы не обирал, пуговиц серебряных не срезал, амулетов и медальонов с шей не срывал. Ради чего убивал? Как по мне – потехи ради. Зверь лютый, до крови жадный.

– Я хочу поговорить с ним.

Мы с Лавром удивленно повернулись и воззрились на неслышно подошедшую Анутту. Сильга и не думала скрывать, что услышала каждое слово из нашего разговора. Лавр видел, как мы вместе с ней шли бок о бок. Стало быть, понимал, что она со мной. Потому не стал сразу возвышать голос и посылать неподобающим образом одетую девку куда подальше. Лишь прошелся взглядом по стройным ногам, не скрытым подолом длинной юбки, крякнул неодобрительно, после чего спросил:

– Для чего? Хотя… лучше и не спрашивать. Хочешь поговорить с убийцей – дело твое. Но для него разницы не будет. Палач без работы не останется.

– Феникл будет казнен, – подтвердил я. – Причем незамедлительно.

– Это не займет много времени.

– Тем лучше, – пожал плечами Лавр и встал. – Пойдемте. Провожу вас до места. Но зря время потратишь, сильга. Тут и так все ясно – зверь внутри него сидит до крови жадный. Душевного покоя не дает, требует и требует убийства вершить. Такое не лечится. Один лишь путь – на тот свет. А там уже светлая Лосса рассудит, куда его определить, хотя как по мне, не избежать ему вечного копчения в огненной тьме Раффадулла.

– Звери разные бывают, – ровным тоном ответила Анутта, шагая чуть позади нас. – Некоторые рождаются в душах. А некоторые приходят туда позже…

– Сказки все это, – отмахнулся Лавр, не скрывая пренебрежения.

Я промолчал. Лишь снял с пояса перчатки из окрашенной в красный цвет толстой кожи с нашитыми бляшками из красной меди. И на ходу принялся их надевать. Топор править нужды не было – он у меня всегда острый, за инструментом слежу добросовестно, ибо нет ничего более позорного для палача, чем не суметь отсечь голову одним ударом – конечно, если не было указания намеренно лишь надрубить позвонки, но не перерубать горло. Дабы у приговоренного тело навсегда омертвело и слушаться перестало к ужасу его дикому…

Феникл был прикован к тому самому круглому камню у обочины. Цепями к «похмельному» валуну, как любя называли сей немалый булыжник в деревне. В десяти шагах стояли два стража, старательно не глядя на прикованного. Еще бы – они ведь не раз с ним выпивали, смеялись, сидели бок о бок на скамьях во время деревенских праздников, принимали у него помощь и покупали вышедшую из его рук глиняную посуду. А тут вона как все обернулось…

Когда мы подошли, горшечник лежал на боку в скрюченной позе. Словно почувствовавший скорую смерть больной зверь. Заслышав наши шаги, приподнял голову и повел глазами. И первым делом увидел меня. Его глаза намертво приковало к красной метке на моей груди. Нижняя челюсть мелкими дрожащими рывками поползла вниз, послышался прерывистый свистящий вздох, тут же сменившийся долгим и протяжным скулением. Феникл неловко вскочил, но короткая цепь рванула его вниз, и он рухнул на колени.

Подойдя еще на шаг, я с громким хлопком свел ладони перед его носом. Скулеж резко прервался, горшечник покорно замер.

– Уже поздно бояться, – громко и четко произнес я. – Теперь поздно. Тебя ждет лишь одна судьба, и поверь – учитывая твои мерзкие деяния, она к тебе слишком добра.

– Не хочу умирать, – Феникл взглянул на меня снизу вверх. – Возьмите в солдаты! Всю жизнь служить буду! В каменоломни возьмите! В рудники! Я сильный! Выносливый! Отработаю! Искуплю!

Подступила сильга.

– Посмотри сюда.

Перед лицом дрожащего мужчины мелькнула длинная цепочка с нанизанным на нее округлым медальоном, сейчас раскрытым. Я не увидел, что находится внутри. А вот горшечник увидел… но бросил лишь короткий взгляд и вновь сосредоточился на мне, вкладывая в голос – в свое единственное оружие и средство спасения – все имеющиеся у него силы:

– Я сильный! Работящий!

Я заметил лежащий среди травинок округлый белый камешек и не поленился нагнуться и подобрать его. Стряхнул с камня налипшую почву. Бережно погладил. Рассмотрел матовую поверхность с редкими бурыми вкраплениями. Обычный камешек, разве что слишком уж округлый для этого места – далековато от ближайшей реки или ручья. Как сюда попал?

– Все, – Анутта развернулась, защелкнула медальон и пошла обратно к деревне. – Палач Рург, буду ждать тебя на постоялом дворе.

Вздохнув, я неловко дернул ладонью и уронил на землю находку. Уронил прямо перед Фениклом. Указав пальцем, велел:

– Подай.

– Конечно, господин Рург! Конечно! – горшечник дернул головой вниз, зашарил взглядом по траве, ища белый камешек. Уронив ладонь на пояс, я шагнул вперед и чуть в сторону. Резко развернулся.

Спустя миг голова Феникла слетела с плеч и с глухим стуком ударилась о землю. Хлынул поток крови.

– Приговор исполнен, – произнес я, встретившись взором с Лавром.

– И я свидетель тому, – совершенно ровным голосом ответил старший страж, досадливо косясь на одного из помощников, вцепившегося рукой в захрустевшее деревце.

– Загляну за платой после обеда, – добавил я и неспешно пошел вслед за сильгой, бережно протирая лезвие топора вынутой из кармана тряпкой.

– Буду ждать. Удар у тебя мастерский.

– А камешек ваш, господин палач, – захлебывающимся булькающим голосом донеслось мне вслед.

Тот самый молодой страж, кому поплохело при виде свершения казни.

– Зачем он мне? – не оборачиваясь ответил я.

– Луфс! – с досадой проворчал Лавр. – Ты совсем дурак? Для отвлеченья тот камень был, дурная твоя голова! Палач проявил милость. Казнил в один миг. Феникл и не понял, что уже умер. Ш-шах! И он уже там, у ног Светлой Лоссы, готовится ответ давать за деяния свои. Да разве сумеет он достойный ответ дать? У, мерзость! Прямиком во Тьму его! У кого ключ от кандалов? И притащите рогожу какую-нибудь, чтобы тело прикрыть. А затем дуйте за телегой. Свезем его до родного дома.

– Так семья его еще утром собралась и прочь подалась. Пустой двор… вещи бросили, скотину и птицу оставили. Убежали…

– А ты бы не убежал? Муж и отец убийцей кровавым оказался. Как людям в глаза смотреть? Ох… ну и денек. Тащите уже рогожу… Так… погоди, а кто ж тогда отпевание оплатит, коли его родные сбегли? Не мы же…

Голоса стражников затихли, я же убрал топор на пояс, сложил и спрятал тряпку, стянул перчатки.

Дело сделано.

Теперь можно и отобедать.

– Так ты и живешь?

Вопрос был мягкий, но неожиданный. Анутта умела делать это в совершенстве – долгое время пребывать в молчании, находиться в объятьях собственных раздумий, а затем вдруг повернуть к тебе голову и задать тихий, но отчетливый вопрос.

– Так и живу, – согласился я.

– Путешествуешь от селения к селению и обрываешь жизни…

– Да. Я палач. Кто-то сажает редьку, кто-то подковывает лошадей, выписывает указы, собирает налоги или строит дома. А я казню преступников.

Я был рад поддержать беседу. Не скрою – меня никогда не тяготило молчаливое одиночество. У палача редко бывают попутчики – разве что вынужденные. Так и с теми не поговорить. Трудно разговаривать с трясущимся от страха старым крестьянином или же мелким торговцем, когда их заметно «екает» от страха при малейшем моем движении.

А однажды, когда я слишком резко повернулся в седле к идущему рядом бродячему седому кузнецу, так тот бухнулся на колени и внезапно признался в совершенном десятки лет назад убийстве по неосторожности. Вырвался молоток из потной юношеской ладони и, вылетев в дверь, угодил прямо в висок семенящей куда-то старушке. Много ли надо старой? Дунь разок – и преставится. А тут молоток…. Сердешная померла на месте, а паренек ринулся бежать. Да так и бегает с тех пор, бродя от селения к селению, за гроши выполняя кузнечную работу или помогая тамошним кузнецам как молотобоец.

Но все же я не молчун по своей натуре. Если беседа интересна – я буду рад поддержать ее в меру сил.