Начало пути (СИ) - Селютин Алексей Викторович. Страница 60

Машинально я вытер потный лоб. Протёр глаза и испуганно уставился на ладонь. Света, пробивающегося сквозь щель между окошком и шторкой, оказалось достаточно, чтобы я рассмотрел метки. Они были со мной. Никто с мясом их из меня не вырвал.

Я облегчённо вздохнул и только сейчас заметил, что из кареты удалены скамейки. Те самые, на которых ранее гнездился я, пытаясь заснуть. В жуткой тесноте, практически впритык ко мне, лежал ещё кто-то. Лежало человеческое тело. Я приподнялся на локте и впился взглядом в знакомое лицо. Это был Вилибальд. Его укутали в тёплый плащ и положили под голову подобие подушки. Увидев лицо белее мела, я уже, было, испугался, что бедняга не выдержал моей импровизации и всё же скончался. Но я ошибся: его грудь мерно вздымалась, и в общей тишине было очень хорошо слышно, как он дышит через нос. Несмотря на кажущуюся бледность лица в темноте, Вилибальд всё ещё был жив.

Я улыбнулся и протянул руку к чужому носу. В ладонь ударил лёгкий напор выдыхаемого углекислого газа. Вилибальд действительно дышал. Похоже, мне всё же удалось спасти парню жизнь.

Я неловко дёрнул рукой и случайно задел бурдюк с водой, который кто-то предусмотрительно оставил. Жажда меня мучила просто чудовищная. А горло будто наждаком натирали — так оно першило.

Мельтеша руками в темноте, я торопливо выдрал пробку и присосался, словно к материнской груди. Пил не самую свежую воду и не морщился. Сейчас она казалась мне божественным нектаром. А когда я напился, вновь почувствовал себя странно. Будто с похмелья. Будто я, борясь с сушняком после весело проведённой ночи, выпил слишком много воды. И теперь я снова пьян.

В голове помутилось. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит. Глаза закатились. Я выронил бурдюк и потерял сознание.

Я опять был счастлив. Я упивался самим собой и собственной значимостью. Значимостью для этих убогих дикарей.

Я стоял на высоком деревянном помосте, улыбался и махал рукой толпе. Перед моими глазами бурлил океан. Океан человеческих тел. Тела эти вздымали руки, восторженно верещали, кланялись, поздравляли и настойчиво требовали моего благословения. Они буквально молились на меня. Для них я был божеством.

И я решил продемонстрировать божественную щедрость. Хоть я был уверен, что эти плебеи мне не ровня, их реакция мне нравилась. Я любил, когда меня превозносят до небес. Когда любуются мной и восхищаются.

Я медленно стащил с левой руки кружевную перчатку и выставил напоказ ладонь. Толпа заверещала, заулюлюкала. Она мечтала, чтобы я разделил с ней частичку божественного. Весьма довольный тем, какую реакцию вызываю, я принялся вынимать из ладони шестиконечные звёздочки и вальяжно разбрасывать их с помоста. Я покровительственно улыбался каждому, кто умудрился опередить других и подхватить, опадающие словно осенние листики, метки.

Напирающая толпа бесновалась где-то внизу. Сражалась за священный дар, топтала и уничтожала себе подобных. Но мне было наплевать. Я хотел лишь слышать их восторг. Восторг оттого, что я снизошёл к ним. Что озарил своим присутствием и решил разделить с недостойными капельку божественного.

Началась настоящая давка. Молящиеся и мечтавшие о моём внимании, напирали. Задние ряды топтали передние. Они тоже хотели прикоснуться к великому. И я, как истинное божество, решил пойти им навстречу.

Я снял перчатку с правой руки, когда раздал все метки с левой, и, под новые восторженные вопли, продолжил дарить счастье. Сдувал с ладошки метки и смотрел, как дикари режут друг друга ради них. Я смеялся, глядя на них. Истинную сущность божественного им всё равно не познать. Хоть я позволил им ощутить часть её, они лишь скот. Глупый, жалкий, легкоуправляемый.

Раздарив все метки, я воздел руки, желая услышать благодарственные молитвы в свою честь. Я хотел, чтобы эта толпа падала на колени и пела нараспев моё имя.

Но вместо этого я услышал гул возмущения. Те, кто напирал всё сильнее, те, кому не досталось ни капли счастья, негодовали. Они хотели, чтобы я продолжал. Чтобы не останавливался. Чтобы дарил ещё, ещё и ещё.

Хоть я нахмурился, недовольный неожиданной неблагодарностью отребья, их это не остановило. Они продолжали напирать. Давили тех, кто стоял близко к помосту, забирались по их телам и прокладывали собой дорогу другим. Толпа недовольно гудела, грозила мне кулаками вместо демонстрации священных знаков, и взбиралась всё выше.

Я почувствовал злость. Кто они, чтобы осмелиться стать рядом со мной? Разве у них есть то, что есть у меня? Они даже недостойны божественного взгляда!

И я решил их наказать. Я выставил ладони и привычно свёл пальцы, чтобы коснуться меток. Коснуться, и показать, как сильно я отличаюсь от них. Но я забыл, что был слишком щедр. Что своими руками одаривал этил неблагодарных. Отдавал частичку себя ради дифирамб и восхищения.

И, в итоге, я остался ни с чем. Мой дар растворился. Он затерялся где-то в этой толпе. А те сотни тысяч страждущих, кому он не достался, не стали стоять в стороне. Они хотели божественного для себя. Именно поэтому они лезли наверх, топтали и убивали себе подобных. Они убивали ради возможности получить свою долю счастья.

Последнее, что я увидел, прежде чем неблагодарные раздавили меня своей массой, это перекошенные от злобы лица. Перекошенные от злобы, а не от благодарности.

Я воскрес. Я замычал. Я замычал и задёргался. Тогда я понял, что деревянный помост, где меня топтали, был всего лишь сном. И только теперь я проснулся.

Но явь меня тоже не радовала. Я дёргался, как угодившая в мышеловку мышь, потому что был привязан. Крепкие металлические цепи с толстыми звеньями спеленали меня, как младенца. На обычном деревянном лежаке они обхватывали моё обнажённое тело десятком витков и делали любые попытки освободиться безуспешными. В панике, я попытался вывернуться. Проползти сквозь цепи словно гусеница. Но и это не удалось. Меня кто-то приковал намертво.

Я успел окинуть быстрым взглядом новое пристанище и понять, что окружён каменными стенами, освещёнными лишь парой чадящих факелов, прежде чем раздался скрип. Заскрипела решётчатая дверь. Очень похожая на ту, что запирала камеру в подземелье Равенфира. Только на этот раз её отворяли не стражники. Не Каталам или Фелимид. Дверь отворяли уродливые лупоглазые твари, когда-то ночью впервые наполнившие моё сердце жутким страхом. Это были те самые «гончие», которых по местным поверьям посылал за аниранами Фласэз.

Увидев трёх старых знакомых, которые неторопливо заходили в мою темницу, я опять задёргался и попытался заорать. Но не вышло: я просто мычал, как обречённый телёнок. Я не смог издать ни звука. Не смог, потому что у меня не было языка.

Я понял это, когда попытался прикоснуться к нёбу. Не достал его и испытал непередаваемый ужас. Но было куда страшнее, когда гончие распределились вокруг лежака и принялись деловито потирать когтями. Они готовились четвертовать меня.

В отчаянии, я несколько раз сжимал и широко открывал глаза. Я хотел, чтобы этот ужас оказался всего лишь сном. Я хотел проснуться.

Внезапно с потолка ударил мощный поток света. Он ослепил меня до слёз и заставил визжать «гончих». Они начали дымиться и зашлись в жутком вопле. А затем они запылали. Чудовищный жар плавил их тела, плавил их убийственные когти. И через секунду от всех троих остались лишь горстка дымящегося пепла.

— Не для того ты здесь, чтобы напрасно тратить время! — недовольно проворчал поток света, бьющий с потолка. Проворчал очень знакомым голосом.

Я крутил головой и с силой сжимал веки, чтобы избежать болезненного света. Я мычал, пытаясь объяснить «голосу», что мне ужасно больно. Я хотел попросить, чтобы он перестал светить в глаза.