Химера, дитя Феникса (СИ) - Кузиев Эд. Страница 8

Следом пришёл свет, клубились пятна, разваливаясь на цветной песок и разлетаясь в стороны, формируя новые фигуры и очертания, затем, снова рассыпавшись мухами красного цвета, собираясь в новом месте. По стене от окна ползли ломанные линии, рисуя комнату и разбивая её мебелью, прикроватной тумбой, двумя бутылями на ней и широкой чашей. В бутылках кипела жидкость, пенясь и бурля. Красное пятно справа постоянно перемещалось, второе поодаль лежало без движения. Куница и Таран. Зрение восстановилось, но теперь Я плохо разбирался, где заканчивается моё и начинается от дара. На теле Куницы видны тонкие синие и чёрные линии, руки Тарана сплошь ими покрыты, как паутиной. Поверх этих ран натянута чистая, хоть и грубая повязка.

Слух и Зрение. Беда пришла, когда Я начал чувствовать пальцы ног. Маменька родная, как же больно, пальцы корёжило, резало и выкручивало. Непроизвольно из глаз потекли слезы.

— Куница, очнись. Слезы потекли… Давай быстрее, волколачья отрыжка… Собирай костью… Да не могу я, руки от щита отсохли. Всё-всё собирай.

Боль от пяток пробила колени, взорвав их тьмой тьмущей игл. Самые крупные из них, поползли вверх по телу, калеча и пытая меня. Мамочка, бо-ооо-ольно. Пожалуйста, прекратите.

— Попёрло, попёрло. Мать честная, как будто сукровица, а не слезы. Вся в жилках. Давай я ноги прижму, брыкаться начал. Все капли собирай, иначе не поймём, всё ли вышло из него. Потерпи, браток, скоро всё кончится. Я тебе дам травку заговоренную.

— Не забудь, как до грудины дойдёт, палку в зубы воткнуть, дабы язык не откусил и зубы не покрошил, — отозвался Куница.

— Да помню я, собирай слёзки.

В животе расцвел цветок огня, разгоняясь по кишкам, обжигая всё нутро. Кости плавились в пожаре, съедая меня в пламени очищения. В горле запершило, глаза высохли.

— Всё, половина готова. Жаром пышет, кидай тряпку на грудину. Худой-то какой, как погонщик, рёбра торчат, да синий весь от вен. Ничо-о-о, откормим, ты, главное, выживи. Давай второй бутыль, ищо десять капель, да чтоб меня, из какой бутылки надобно-то?

— Синей, Таран, синей.

— Ага, пей, братко, пей.

Жар уходил, треща в костях красной золой. Я вздохнул полной грудью и захлебнулся от кашля.

— Палка где? Таран, быстрее…

— Я ж приготовил её, вот туточки было всё.

— Етить… Возьми лопатку костяную, ту, что не пригодилась. Открывай ему рот. За скулы зажми пальцами, сильнее… Вот так. Держи его… Крепче… Сядь сверху, не раздави токмо.

Громко хлопнула дверь, кто-то шумный и родной засопел за спинами ребят.

— Мирко, не лезь, тебя не велено было пускать. Да не пиши ты тут буквицы, один хрен, грамоте не разумеем. Одну собрали полную, всё до капельки. Не обронили, сберегли.

Глубокий хрип вырвался из моего рта, грудь мяло, выгибая ребра, сплетение ходило ходуном, кости ломались и скреплялись, причиняя боль. Мама, мамочка… Мама… МА… МА…

Сознание вновь улетело в даль, круша барьеры между явью и навью. Беспокойный сон, где с кровавой пеной у рта дрались мои ближники с отродьями, потом друг с другом. Мирко, выпрямив спину, поднялся над поверженным Тараном и криво мне улыбнулся. Следом ему в висок прилетел нож из тьмы, зажатый в руке Олега. Издалека эхом прилетели слова Ивана, тут все враги, а друзья — враги вдвойне… Никому не верь…

Не верь… Не верь… Верь…

И вновь голоса.

— Не хватает, тебе говорю. Капель 20–30. Может, чего добавить, воды там и вот тряпку выжмем с Босика, его потница же. — Голос Куницы был, как из бочки, глухой и протяжный.

— Мирко, ты же ветеран, скажи, что делать? — громыхнул Таран. — Что ты тычешь себе в рот, покажи тогда…

— Давай капли из бутылки, я свои слезы отдам.

— Думаешь, получится?

— Я — Страж, мы не думаем, мы делаем. Чего ржёшь надо мной, Куница? Я же не для себя это делаю. Пять капель для начала, Мирко держит, ты собираешь.

Шорох приготовлений, скрип стула, громкий глоток Тарана.

— Горькая гадость, как моя жизнь.

— Ну как?

— Кажись, началось. Точно началось. Аааа… Больно-то как…. МММММААААТТТЬ. Отец Небо, покровитель Стражи, помоги мне выдержать испыт… Ммммммаааать, мамочка… Мама… Сука, да почему так больно то… Мааааа… Ть.

Тяжёлое дыхание трёх человек в комнате.

— Спасибо тебе, побратим, за Босика, за слезы. Клянусь, что никогда не скажу, что видел их.

— Боже, Куница. я не знаю, из чего сделан наш Светоч. Он с утра такое терпел, две бутылки наполнил, а я тридцать капель — и чуть не представился… У меня сердце разрывается от мысли, что он испытал. Всё, я ухожу, не могу больше смотреть на эту пыточную. Вливай ему из красной бутылки настой и мне плесни. В жопу вас всех, пойду напьюсь. Я — Страж уже три дня как, а всё трезвый, аки хворый. И бабу пойду завалю. И в харю дам. Не смейся надо мной, Куница, не посмотрю, что побратим, в харю тресну.

— А потом чего? На сеновал потянешь? — Сквозь смех произнёс Следопыт.

— Чего? Зачем на сеновал-то тебя?

— Не посмотрю, ахах, что побратим, на сеновал оттащу… Ахаха…

К смеху присоединился Мирко, затем и сам Таран громыхнул. От нервов и пережитого смеялось легко, даже Я начал невольно улыбаться.

— Таран, смотри, ожил наш хворый, да не оставит его Мать земля!

Очнувшись от забвения, Я приподнял голову, оглядел ближников и произнёс:

— Теперь Я знаю, почему это называют ʺСлезы Материʺ. Чтоб Я ещё раз их принял, лучше сдохнуть.

— Живой, — выдохнул Таран, и меня тут же сжали стальные объятья Стража, отстранившись, он освободил место для следующего. Затем Следопыт ухватил моё предплечье. Лишь убийца, шмыгая раскрасневшимся носом, кивнул головой и вышел вон.

Через некоторое время пришли остальные братья с созыва, хлопали по плечу, жали руку, говорили тёплые и неискренние слова поддержки и благодарности, некоторые делились трофеями. Выбитыми клыками, когтями, насаженными на нитку глазами погонщиков. Какая дикость… Хотя, так подумать, люд вымещал свой многолетний страх, обиду и ненависть через такие вот трофеи, дескать, били деды, били мы и дети наши бить будут. А оставь каждого одного, как вновь крадётся липкий, холодный страх. Страх потухшего костра, одиночества, скрипа деревьев в лесолесье…

Позже меня накормили, даже, Я бы сказал, покормили. В комнату зашли двое. Дородная баба с разносом и весёлая девушка моих годов. Девушка задорно улыбалась, зыркая глазами в мою сторону, вторая же мостила на заваленную трофеями тумбу снедь.

— Ой, сколько у Вас всего, это вы их всех приговорили? — кокетничая со мной, заговорила рыжеволосая.

— Нет, это братья с южного лагеря мне принесли, — тихо ответил Я.

— А правда, говорят, Вы короля вбили?

— Да, одного.

— Ой как интересно-о-о. А расскажите про себя что-нибудь.

— Охолонись, Забава. Вой нежрамши три дня, а ты тут юбкой крутишь перед ним. Головой думай, чего ему щас надобно, — справедливо заметила женщина. — Давай, не стесняйся, меня Клавдией нарекли, а эта вертихвостка щас тебя покормит. Ещё один вопрос задашь, пока он не поест, пойдёшь в псарню с кухни.

Девушка побледнела, натужно улыбнулась и начала ложкой меня потчевать.

— Тьфу, окаянные, таз не могли за собой убрать. Смердит пуще, чем от дохлого иглобрюха. Забава, я второй раз повторять не буду! — грозно ругнулась Клавдия и, покидав тряпки, подняла лохань с пола. — Скоро обернусь.

Только баба вышла за порог, девушка тотчас переменилась. Отложив ложку и снедь в сторону, пальцем провела мне по голой груди. Затем приподняла подол платья, оголив худые, но соблазнительные коленки.

— Ну что герой, готов получить награду?

От осознания того, что Забава мне предлагает, дыхание моё спёрло, а сердце радостно затрепыхалось. Неосознанно зрение вновь переключилось, и Я увидел страх. Страх и отчаянье загнанной в угол водной крысы.

— Я пока слаб. Покорми меня… — охрипшим от досады голосом тихо прошептал, отворачиваясь от приятной глазу картины.

— Как так, ты же герой, а Я красивая. Неужто не желаешь сорвать плод? — обиженно произнесла девушка.