Всемирная история. Османская империя - Евлоев Роман. Страница 30

Оттеснив имперский флот к цепи, протянутой через пролив, турки соорудили понтонный мост из винных бочек и спустили на воду множество плотов с установленными на них пушками. Бомбардировка Влахернского квартала еще и с воды нанесла бóльший урон осаждавшим, нежели стенам, – отдача от залпов частенько отправляла османские орудия на дно залива, – но имела сильный психологический эффект. Любому, пожелавшему взглянуть со стен в сторону Золотого Рога, становилось ясно: обороняющиеся потеряли контроль над заливом.

Шесть недель осадная артиллерия методично обстреливала городские укрепления. Несколько раз в день, заглушая грохот обычных орудий и даже церковные колокола, над Константинополем раздавался гром выстрела гигантской бомбарды мастера Урбана. «Господи, помилуй!» – в ужасе кричали обитатели Константинополя, заслышав гул летящих из ее жерла камней, «и были эти камни черного цвета»…

В начале мая Мехмед дважды бросал войска на штурм городских стен: 7-го числа – у Месотихиона, а ночью 13-го – у Влахерн. «И был бой губительный и ужасный. И одна часть турок яростно сражалась в этой схватке и свалке, а другая бросала в ров бревна, разные материалы и землю… Навалив все это, турки проложили себе широкую дорогу через ров к стене. Однако наши мужественно преграждали им путь, часто сбрасывали турок с лестниц, а некоторые деревянные лестницы изрубили; благодаря своему мужеству мы неоднократно отгоняли неприятелей», – так описывал одну из атак Георгий Сфрандзи.

Ночь 18 мая принесла осажденным последний крупный успех. Под покровом темноты кто-то из защитников смог проползти к позициям османов и взорвать пороховую бомбу под построенной ими гигантской осадной башней с деревянным каркасом и защитным покровом из верблюжьих и буйволиных шкур. «Если бы и тридцать семь тысяч пророков сказали мне, что эти нечестивцы в одну ночь могут сделать такое, я бы не поверил!» – воскликнул наутро пораженный султан.

23 мая имперским саперам удалось обрушить османский подкоп под стены Константинополя. Однако этот небольшой успех уже не мог подбодрить горожан, оглушенных ужасными вестями. Наутро турецкую морскую блокаду прорвал посланный на поиски венецианского флота разведывательный корабль. Результаты его вылазки были неутешительны: моряки не обнаружили никаких признаков обещанной Константинополю военной помощи. Западные христиане бросили своих восточных единоверцев на произвол судьбы и врага. Теперь и самые завзятые оптимисты понимали: столица обречена. На стенах города царило уныние. Хотя потери византийцев за время осады были на удивление невелики, защитники, в отличие от османов, не могли заменить павших воинов новыми. Многие горожане страдали от ран и все без исключения – от недоедания и сильнейшей усталости.

Словно в довершение всех бед, в ночь на 24 мая случилось лунное затмение, заставившее горожан вспомнить древнее пророчество о том, что Константинополь падет «не раньше, чем убудет Луна». Чтобы отвратить беду, собрали крестный ход, который должен был обойти столицу с самой почитаемой иконой Богородицы – небесной покровительницы города. Во время шествия святой лик вдруг упал в грязь, а вскоре город окутал сильнейший туман, насланный, как шептались на улицах, самой Пречистой Девой, дабы православные не увидели, как она покидает обреченный город. Туркам же явилось другое знамение – многие из них якобы наблюдали необъяснимое свечение вокруг купола Святой Софии. Сопровождавшие османскую армию религиозные деятели поспешили успокоить солдат, сообщив, что это свет истинной веры, которая вот-вот озарит древнюю твердыню неверных.

26 мая в ставке султана состоялся военный совет. Халил-паша, с самой юности Мехмеда последовательно выступавший против его военных авантюр, убеждал султана снять осаду и удовлетвориться данью. Великий визирь указывал на риск оказаться меж двух огней, если вдруг европейские государи придут, как обязались, на помощь гибнущему Константинополю. Не меньшая опасность грозила султану и от его собственных солдат. Позорные поражения флота и огромные потери – при полном отсутствии очевидных для простых воинов результатов – заставляли их роптать с каждым днем все больше. От бунта, заявлял Халил-паша, войско пока удерживали только почтение к султану и страх перед ним.

«Если тебе это угодно, хорошо было бы уйти отсюда, чтобы не случилось с нами чего худшего», – закончил старик свою речь. Мехмед выслушал его с искаженным от гнева лицом. Тогда вперед выступил давний султанский фаворит и соперник великого визиря Заганос-паша, бывший некогда наставником маленького Мехмеда. «Ободрись, наш повелитель! – обратился он к своему царственному воспитаннику. – Невозможно прибытие сюда флота из Италии. Да пусть бы он даже и прибыл – разве это для нас опасность? Ведь никогда не придет с ним столько народу, чтобы сравняться хотя бы с половиной нашего войска или даже четвертью его. Поэтому нет надобности тебе иметь страх перед кем-либо, кроме как перед Богом. Будь же мужествен, радостен и силен».

Сама мысль об отступлении сейчас, когда мечта всей его жизни лежала на расстоянии броска камня, была невыносима для молодого султана. Он твердо решил, что битва за Константинополь принесет ему либо погибель, либо бессмертную славу. «Невозможно, чтобы я удалился, – подытожил Мехмед, закрывая совет. – Или я возьму город, или город возьмет меня». Решающий штурм назначили на третий день.

Накануне султан предоставил османским воинам день на отдых и подготовку к сражению. Оба государя воспользовались этой передышкой, чтобы обратиться к войскам – каждый в своем ключе. Мехмед II заранее пообещал своим солдатам в качестве награды три дня беспрепятственных грабежей вражеской столицы. «Я заберу здания и стены, – объявил султан, – другое же всякое сокровище и пленные пусть будут вашей добычей». Тем, кто особенно отличится при штурме, султан посулил удвоенное жалованье до конца жизни. Не забыл, впрочем, он и о грозном стимуле: «Но вдруг услышу я, что кто-то из вас вернулся в палатку, а не бился на стенах, то пусть даже он скроется, улетев на крыльях, бегство не спасет его от мучительной смерти!» – добавил султан.

Напутственная же речь императора Константина, как верно заметил Эдуард Гиббон, стала надгробной речью над могилой Восточной Римской империи. Последний Палеолог напомнил соратникам об их долге – уже не перед ним, «умаленный в своем достоинстве и значении», – но перед их общими предками, «героями Греции и Рима», и перед «верой Христовой». После этого император обошел собравшихся, прося у них прощения за любую прошлую обиду. Душераздирающее обращение Константина произвело сильное впечатление. Вчерашние непримиримые оппоненты по его примеру обнимали друг друга и просили прощения за все. Многие плакали. Такое же поразительное единение царило на улицах. На всенощной службе под сводами долгие месяцы пустовавшего храма Святой Софии рядом преклоняли колени и православные ортодоксы, и сторонники унии с Западом, и латиняне. Знать и простолюдины молились бок о бок, рядовые исповедовались вместе с командирами. И все же трогательная соборность была недолгой. С богослужения одни спешили к своим семьям, другие – на боевые посты.

Штурм начался в ночь на 29 мая. Чтобы измотать защитников города, султан сначала бросил на стены башибузуков – нерегулярную, плохо экипированную пехоту, больше напоминавшую наспех вооруженную толпу, нежели настоящее войско, – с приставными лестницами. «Два часа продолжалась эта плачевная и ужасная битва, – писал Георгий Сфрандзи, – и перевес, по всему, был на стороне христиан… Великое множество ворогов было перебито камнеметными машинами… наши сжигали неприятелей, бросая в них со стен греческий огонь. Вражеские лестницы и тому подобные сооружения наши воины рубили, а поднимающихся по ним турок поражали сверху тяжелыми камнями и отгоняли метательными копьями и стрелами. Туда, где видели толпу, наши стреляли из пушек, и много турок ранили и убили… Вследствие усталости от боя и от сопротивления [османы] были так озадачены, что хотели уже повернуть назад, чтобы получить передышку», но позади башибузуков в качестве заградительных отрядов стояли янычары, готовые убить на месте любого, кому изменило мужество.