Узники Кунгельва (СИ) - Ахметшин Дмитрий. Страница 48

— Вы что, не помните меня? — спросила девушка, подходя ближе. — Мы встречались только вчера. Я спрашивала про вашего соседа, и что вы сказали? Что не общались с ним. Вы мне соврали!

Внутренне Алёна поражалась своему тону. Она никогда не была такой прямодушной. Что, если какое-то из этих слов столкнёт старуху с уступа, на котором она держится, быть может, из последних сил?

— Ах, — прошамкала старуха. — Ох. Я никому не врала, моя милая. Я просто кормлю птицу.

«Моя милая» прозвучало как скрип дверной петли. В словах этих не было ничего заискивающего.

— Птицу? — спросила Алёна, почувствовав, как сердце громко бухнуло в груди. — Какую птицу?

— Заморскую.

— Чья она? Валентина?

— Этого мальчика? — старуха встала на коврик перед дверью и, словно этот простой, ничего не значащий факт заставил её почувствовать себя дома, принялась задумчиво вращать в руках миску. На её дне, среди шелухи тыквенных семян, Алёна разглядела нарисованную розу. — Да, его.

— Вы даже не знали как его зовут, но при этом так запросто ходите в его квартиру и кормите попугая?

Старая индианка пожевала губами, будто бог знает за кого принимая Алёну, пыталась сообразить, предлагала ли она ей чаю. Из её квартиры доносились звуки телевизора.

— Он зашёл ко мне как-то. Меня не было дома, но он отдал ключ сынульке. Попросил четыре дня покормить птаху, пока, дескать, в отъезде будет, и Васька зачем-то согласился. Сыночек мой тогда ещё нормальным был, каши мимо рта не проносил, как сейчас. Я не хотела туда ходить, но бедное животное голодало. Ходил Вася, он вернулся и говорит: «Ты чего переживаешь? Нет там давно уже никого. Ни злой матери, ни дочек её несчастных. Только этот мужик живёт — тихий, как мышь». Но мне всё равно мнилось, что там сидит что-то нехорошее. Вроде как плохой человек ушёл, а тень его осталась.

— Когда это было?

— Давно. Давно, — женщина покачала головой. — Лет шесть назад, или около того.

— Вы же говорили, что последний раз видели его пару лет назад?

— Да нет же, как уехал этот молодчик, так и вернулся. Это было летом, уезжал он за какой-то надобностью на родину к себе. Вернулся через три дня, как и обещал. Только ключ не забрал. Я тебе рассказала вчера всё, как было.

— А, вспомнили меня, значит? — обрадовалась девушка.

Старуха молчала, наблюдая, как ползёт к краю лестницы грязный ком слежавшейся пыли. Вороньи глаза говорили: «Я помню снег в ноябре пятьдесят четвёртого. Конечно, я тебя помню, наглая чертовка».

Вдруг она продолжила:

— Много времени прошло. Вася пережил удар и стал другим. Однажды он сказал: «Птичка голодает». Он плакал, стучал ладонями по стене, так, что фотографии со стен попадали, и я вынуждена была снять ключ и пойти туда. Я думала, что помру там на месте, прямо в прихожей, но видно, не пришло ещё моё время.

Из телевизора в квартире донёсся взрыв смеха. Она наклонила голову, прислушиваясь и пытаясь понять, много ли пропустила из любимой телепередачи. Очевидно, что реклама закончилась давным-давно.

— Я зашла, покормила животину, вышла живой и невредимой, и возвращалась туда в дальнейшем не раз, — длинные пальцы разобрали волосы на макушке и поскребли плешь. — Может, иногда забывала, но птица эта всё щебечет, а значит, годна я ещё на что-то. Окошко вон кто-то расколотил. Я за свои деньги стеклить не буду.

Она положила плошку в один из огромных карманов халата и сложила руки на груди в спокойном ожидании. Алёна наклонилась вперёд. Мурашки бегали у неё между лопатками.

— Куда пропал Валентин? Вы знаете?

— Уехал он или нет, чёрт его разберёт. У него и вещей-то, похоже, своих не было, — старуха фыркнула. — Этот скряга не выбросил даже паршивых кружек с отколотыми краями, даже постельного белья. Там всё проклято. Везде кровь. Её отмыли, но она есть. Сама посмотри.

Она говорила и говорила, но Алёне показалось, что старческий голос звучит неуверенно, иногда с долгими перерывами, во время которых старуха будто копалась в памяти, стараясь вытащить на свет старые страхи.

Дождавшись очередной паузы, девушка сказала:

— Я хочу взглянуть.

— Ась?

— Хочу посмотреть на эту квартиру, — терпеливо объяснила она. — Мне важно понять, куда пропал мой друг.

Алёна не думала в тот момент ни о полиции, куда совсем недавно собиралась обращаться, ни о муже, который наверняка начал грести прочь от своих абсентовых снов и скоро проснётся в одинокой холодной постели. Откровенно говоря, она была близка к тому, чтобы вырвать ключ из рук старухи.

Девушка пропустила мимо ушей шаги из глубин коридора квартиры. Телевизор стал звучать глуше, будто на него набросили одеяло… хотя скорее, кто-то встал в проходе, мешая току звуковых волн. Кто-то, кто извлекал из грудной клетки мягкие курлыкающие звуки, услышав которые, старуха подняла голову и принялась жевать губами. Она не слишком понимала, что от неё хочет эта женщина. Зачем им говорить? Разве сын не предупреждал когда-то, чтобы она сторонилась чужаков? В этом городе есть добропорядочные жители, но не те, что селятся в гостинице. Бедняги спасаются бегством от себя самих. Им нельзя доверять, с ними нельзя разговаривать. Они здесь ненадолго: или вскорости исчезнут без следа, или ассимилируются, купят квартирку на окраине и будут устраивать свой тихий, скромный быт, стараясь, чтобы ничего не напоминало им о прошлой жизни. И только годы спустя с ними можно будет завести знакомство…

Она неожиданно сдалась. Взглянула на ободранный порог, возле которого скопился сор, послушала тяжёлое дыхание в коридоре. Человек сделал несколько шагов по направлению к полоске света от диодной лампочки в парадной, но выходить не собирался. Нет. Он уже давно никуда не выходит.

— Ну хорошо. Пойдём. Ключ я тебе не дам, а взглянуть позволю только одним глазком. Здесь не картинная галерея.

Старуха повернула ключ в замке, миска в кармане халата гулко стукнулась о дверной косяк. Алёна, борясь с желанием обхватить руками голову, спрятаться в собственный воротник, тихо зашла внутрь — добровольная жертва, готовая быть погребённой под завалом чужих воспоминаний.

Дверной глазок нимало не походил на человеческий глаз. Из коричневой обивки двери торчали волокна пуха. Несмотря на ниточку свежести, которую как в игольное ушко продел в расколоченное окно октябрь, стойкий запах нежилого помещения не давал дышать полной грудью. На столе в залитой светом кухне (облака за окном разбрелись, обнажив краешек солнца) — ваза с останками ромашек. Ни следа пожара, как и буйства красок, что так живо описывал Валентин. Камень, о который Алёна вчера содрала руку, валялся под столом. Ручка двери в ванную укутана паутиной. У входа на кухню лежали комочки, похожие на мышиный помет. Сделав несколько шагов, девушка споткнулась о груду журналов, сваленных прямо на полу. Облако пыли поднялось и повисло в воздухе, как большой восклицательный знак. Индианка, шедшая сзади, осуждающе покашляла и прикрыла рот рукавом.

Алёна помедлила, выбирая между двумя комнатами, и в первую очередь зашла в ту, что в дневнике называлась «комнатой девочек». Всё как по описанному. Не оглядываясь, она опустилась на четвереньки и заглянула под ближайшую кровать. К одной из дальних ножек прислонился тряпичный кролик, не похожий сам на себя. Фанерные листы с внутренней стороны кровати казались чёрными от слоёв краски. Похоже на наскальную живопись… в каком-то смысле это и была наскальная живопись, творчество трёх маленьких людей, которые, заключённые под сводами бетонной пещеры, обеспечивали себе таким образом глоток свежего воздуха… пусть и пропитанного запахом лакокрасочных изделий.

Теперь главное. Она поднялась на ноги и, не отряхивая ни коленей, ни испачканный край пальто, твёрдым шагом направилась во вторую комнату, ту, которую хозяин достаточно претенциозно называл своим редутом. Первое, что она увидела, был белый кинескопный монитор, похожий на раскрытую пасть акулы. Стол, покрытый царапинами, два стула с отваливающимися спинками. Декоративные элементы и подлокотники кое-где были зафиксированы синей изолентой. На подоконнике горшки с засохшими цветами, а некоторые просто с твёрдой землёй. Тяжёлые зелёные шторы годились бы разве что на обшивку крышки гроба. Продавленная кровать с небрежно брошенным на простыню пыльным одеялом — стоит ударить по ней ладонью, как в комнате будет невозможно дышать. Отвратительное кресло, укутанное в клеёнку как мумия в бинты. Выдвинутые ящики комода. Болты, гайки, какие-то инструменты рассыпаны по полу. Это, конечно, разруха и запустение, но ни следа тех ужасов, о которых писал Валентин. Где-то здесь должно быть письмо от средней дочери, словно маячок в кромешной темноте, и дневник матери, будто помехи, которые прерывают радиопередачу. Кстати, о звуках… где граммофон? Вот же он, мирно стоит на полу, накрытый какой-то тряпкой. И рядом, как раз там, куда в хороший день могли добраться солнечные лучи — клетка с попугаем. Кто знает, почему соседка не поставила её ближе к окну? Быть может, думала, что яркая птаха больше похожа на пластмассовую игрушку, чем на живое существо.