На Крючке (ЛП) - Макинтайер Эмили. Страница 8

Если бы это был кто-то другой, я бы дал ему сгнить. В конце концов, единственный способ вырасти из ошибок — это пережить последствия. Но это Руфус. И если Ру — песок, то я — волна, смывающая следы.

Так что я справился с ситуацией. И теперь у нас на жалованье федералы, которые следят за нашими конкурентами, следят, чтобы ничего не прошло мимо их столов с нашими именами. Свобода действий до тех пор, пока это набивает их карманы и сохраняет их семьи.

Потерянные мальчики, как ласково называют нас газеты, бегают на свободе.

Я уверен, что для людей, не понимающих суть игры, это будет шоком. Большинство американцев живут в иллюзии, что все работает так, как должно работать. Что правительство и люди, давшие клятву, действительно защищают и служат.

Так и есть. Только для меня, а не для других.

Это одна из причин, по которой мне так нравится, когда Питер Майклз и его дочь появляются в чреве зверя. Он могущественный человек. Но здесь его имя бесполезно. Его деньги — не более чем крашеная бумага.

Люди в этом городе подчиняются мне.

Включая жалкое подобие человека, привязанного к металлическому стулу в центре комнаты. Тот, кто думал, что может назвать Венди Майклз сукой и не иметь дела с последствиями. Я не люблю неуважения, особенно когда они проявляют неуместную власть над женщиной, которой я планирую обладать.

— Итак, — начинаю я, стуча ботинками по кафелю, когда встаю перед ним. — Вот мы и тут.

Я ухмыляюсь, разводя руки в стороны.

Мужчина дергается от связывающих его молний, его глаза расширены и покраснели. Он что-то бормочет, но это трудно расслышать из-за клейкой ленты, закрывающей его рот.

Моя улыбка растет, и я наклоняюсь вперед.

— Простите, что Вы там сказали?

Я смотрю на близнецов, двух братьев, которые работают на меня с тех пор, как я нашел их, когда им было по пятнадцать лет. Они одинаковые, и я так часто путал их, что перестал называть их по именам.

— Вы его поняли? — спрашиваю я их.

— Нет, Крюк. Ничего не слышал, — говорит один из них.

— Хм... — я оглядываюсь на связанного человека передо мной, прикладывая палец ко рту. — За пленкой плохо слышно. Возможно, нам стоит снять ее.

Близнец кивает и подходит, срывая клейкую ленту. Глаза мужчины подрагивают, у рта всё покраснело от того, что ее грубо сорвали с его кожи.

— Вот, — я киваю. — А теперь... что бы вы хотели сказать?

— Пошел ты, мужик, — выплевывает он.

Раздражение вспыхивает в глубине моей груди, когда я смотрю на слюну, скопившуюся на полу в том месте, где она вылетела из его отвратительного рта.

— Пошёл я? — я указываю на себя, усмехаясь, когда иду к металлическому столу, стоящему у стены, расстегивая пиджак. — Меня всегда забавляет, когда человек не способен понять, что его жизнь в опасности. Я нахожу, что обычно это происходит по одной из двух причин. Хотите их услышать?

Молчание — мой единственный ответ.

— Это довольно интересно, уверяю Вас, — поднимая свои черные перчатки, я надеваю их на руки, шевелю пальцами, когда они оказываются в коже, любуясь тем, как они ощущаются на моих руках. — Это либо вопрос гордости, либо недостаток осведомленности. И то, и другое — ужасно неподобающие черты.

В моем нутре закипает предвкушение.

— Вы знаете, кто из них вы?

Я кручусь на месте, тянусь в карман и достаю свой керамбит(нож с крючковидным клинком). Раскрыв его, я переплетаю его между пальцами и медленно иду к его креслу, останавливаясь прямо перед ним.

Он не отвечает, его глаза следят за движением моего лезвия. Я подхожу ближе, и его руки дергаются от застежек-молний, пластик скребет о металлическую спинку стула.

— Нет? — я качаю головой. — Если вы спросите меня... — кончик моего ножа проходит по его щеке, пока я иду позади него. — Вам не хватает осознанности, которая необходима, чтобы понять опасность. Чтобы действительно почувствовать ее. Видите ли, если бы Вы... — моя рука в перчатке ложится ему на плечо. — Вы бы знали, что не стоит продолжать неуважительно относиться к Венди Майклз в моем присутствии.

— Слушай, я не знаю, кто ты, но если это из-за кофейни, то мне жаль, чувак, — он запинается, его голос становится высоким и напряженным.

Я хмыкаю.

— Вот она, потеря гордости. Жаль, что я не могу этим насладиться.

— Просто отпусти меня! Я сделаю все, что угодно, пойду извинюсь перед той девушкой, если ты этого хочешь. Я просто... пожалуйста.

Его паника просачивается сквозь слова.

Моя хватка крепнет, и я наклоняюсь, пока мое лицо не оказывается рядом с его ухом.

— Прекрати говорить, или я отрежу твой язык и скормлю его собакам, пока ты будешь истекать кровью по всему своему дешевому костюму из полиэстера.

Его тело напрягается под моей рукой, но он молчит.

Я выпрямляюсь, сжимаю его плечо.

— Хороший мальчик.

Обойдя его спереди, я смотрю вниз на его дрожащую форму, отбрасываемая мной тень создает призрачную ауру.

— Где было это самосохранение в кофейне, друг? — моя ухмылка расширяется. — Мы могли бы сэкономить столько времени, если бы ты просто знал свое место.

Я наклоняю голову, когда он ничего не отвечает, мой желудок сжимается от волнения, когда я вижу страх в его мутном взгляде. Я наклоняюсь ближе, мой голос низкий.

— Я задал тебе вопрос.

— Я не знаю... Я просто... прости... пожалуйста, отпусти меня.

— Ну что, это было так трудно? — я поворачиваюсь лицом к близнецам. — Честно говоря, это грубо, как часто люди молчат, когда к ним обращаются.

Повернувшись обратно к мужчине, я замечаю мокрое пятно, образовавшееся на передней части его брюк, светло-серый материал становится темным и влажным. Несомненно, он обмочился.

Улыбка расплывается по моему лицу, и из моей груди вырывается негромкий смешок.

— Расслабься, парень. Я пошутил насчет отрезания твоего языка.

Тик.

Холодок пробегает по моим внутренностям, заставляя голову дергаться. Я глубоко вдыхаю через нос, пытаясь успокоить тошноту, которая накатывает на меня, разрастаясь, как неукротимый лесной пожар.

Я проигрываю битву.

Наклонившись вперед, я зажимаю лицо мужчины между пальцами в перчатках. Он корчится от боли.

— Я уже говорил тебе, как громко работает этот мерзкий механизм, но ты все равно носишь его в моем присутствии?

Его глаза расширяются, слезы стекают по румяным щекам.

Тик.

От этого звука мои внутренности сжимаются, воспоминания заполоняют разум, напоминая мне о всех тех случаях, когда у меня не было силы. О всех тех случаях, когда меня заставляли занимать места, где не существовало гордости и уважения. Все ночи, когда я лежал в постели одиннадцатилетним мальчиком, только что из Англии и оплакивал смерть своей семьи, задаваясь вопросом, почему Бог заставил меня выжить.

Что я сделал такого плохого?

Мой желудок сворачивается и вздувается, желчь подступает к горлу, а сознание кружится от воспоминаний. Меня окружает шлепанье крокодиловых сапог моего дяди по деревянным половицам. Моя грудь сжимается от звука его карманных часов, тик, тик, тик, проносящихся в тишине ночи, когда он закрывает за собой дверь моей спальни.

Гнев вырывается из середины моего живота, густой и тяжелый, прорывается сквозь мои внутренности, ослепляя меня от взрыва, пока я не вижу только огонь.

Мои пальцы сжимают его челюсть, пока его губы не деформируются, заставляя его рот открыться в форме буквы о. Другая рука, в которой я держу нож, проникает в открытое отверстие и захватывает кончик его языка, тянет до тех пор, пока он не вскрикивает, его тело бьется о кресло. Ощущение того, как мое лезвие вонзается в мясистую плоть, посылает по позвоночнику струйку удовлетворения.

— Ну что ж, — говорю я, отрезая последнюю соединительную ткань, и разрыв мышц вызывает у меня ухмылку. — Полагаю, я солгал.