Хладнокровное убийство - Капоте Трумен. Страница 33

Поэтому, как вспоминал Перри, «я всегда думал о папе, надеялся, что он приедет и заберет меня, и я помню так, словно все это было секунду назад, тот миг, когда снова его увидел. Он стоял на школьном дворе. Это было как сильный удар битой по мячу. Ди Маджио. Только папа мне не помог. Сказал, чтобы я вел себя хорошо, обнял и ушел. Вскоре после этого мать отдала меня в католический приют. Там меня постоянно мучили Черные Вдовы. Били меня за мокрую постель. Вот за что я теперь ненавижу монахинь. И Бога. И Церковь. Но позже я обнаружил, что есть люди и похуже. Спустя пару месяцев меня из приюта выперли, и она (мать) отдала меня туда, где было еще ужаснее. Детский интернат Армии спасения. Там меня тоже ненавидели. За то, что мочился в кровать. И за то, что я наполовину индеец. Там была одна нянька, которая вечно меня обзывала ниггером и говорила, что нет никакой разницы между черномазыми и индейцами. Черт побери, это была настоящая мегера! Она делала так: нальет ванну ледяной воды, сунет меня туда и держит, пока я не посинею и не начну тонуть. Но потом этой суке досталось. Потому что я схватил воспаление легких. Чуть копыта не откинул. Два месяца в больнице пролежал. И как раз когда я болел, вернулся папа. Когда я поправился, он меня забрал».

Почти год отец с сыном жили вместе в домике около Рено, и Перри ходил в школу.

— Я окончил три класса, — вспоминал Перри. — И тут действительно пришел конец учебе. Больше я в школу не ходил, потому что тем летом папа построил что-то вроде трейлера, который он называл «домом на колесах». В нем было две койки и маленькая кухонька. Плита там была хорошая. Готовить можно было все что угодно, хлеб свой печь. Я заготавливал разные соленья и варенья, мочил яблоки, варил мармелад из дичков. Короче говоря, следующие шесть лет мы колесили по всей стране. Никогда нигде надолго не останавливались. Если мы где-нибудь задерживались подольше, на папу начинали смотреть как на чудака, а я это ненавидел, меня это ранило. Потому что тогда я еще любил папу. Даже при том, что он бывал со мной груб. Только и знал, что командовать. Но я любил тогда папу. Так что я всегда был только рад, когда мы снимались с места и снова переезжали.

Переезжали в Вайоминг, Айдахо, Орегон, иногда на Аляску. На Аляске Текс прививал сыну мечты о золоте, навыки охоты в песчаных руслах ручьев талой воды, и там же Перри научился стрелять из ружья, свежевать медведя, выслеживать волков и оленей.

— Господи, как же нам бывало холодно, — вспоминал Перри. — Мы с отцом спали в обнимку, завернувшись в одеяла и медвежьи шкуры. По утрам я еще до зари вставал, сметал свой завтрак: печенье с патокой и жареное мясо, — а потом мы отправлялись на промысел. Все бы ничего, да только я вырос: чем старше, тем меньше я слушался папу. С одной стороны, он знал все, с другой — не знал ничего. О многих чертах моего характера папа даже не подозревал. Не понимал меня ни на йоту. Например, я умел играть на гармонике с той секунды, как взял ее в руки. И на гитаре тоже. У меня были большие способности к музыке. Папа их не замечал и не хотел замечать. И то, что я люблю читать, тоже. Я целенаправленно пополнял свой словарный запас, писал песни, рисовал. Но мне никогда не помогали — ни он, ни еще кто-нибудь. Ночами я часто лежал без сна — отчасти потому, что пытался справиться со своим пузырем, а отчасти потому, что не мог перестать думать. Всегда, когда было так холодно, что трудно было дышать, я думал о Гавайях. О кино, которое я видел. С Дороти Ламур. Я хотел туда, где солнце. И где на людях из одежды только трава и цветы.

Одетый значительно теплее, Перри в один душистый вечер военной поры в 1945 году оказался в Гонолулу, в комнате, где ему сделали татуировку змеи и кинжала на левой руке. Он попал туда следующим маршрутом: с отцом в лодке до Анкориджа, автостопом из Анкориджа до Сиэтла, в контору, где вербовали в торговый флот. «Но я бы никогда туда не пошел, если бы знал, с чем мне придется столкнуться», — сказал однажды Перри.

— Работа меня не раздражала, и моряком мне быть нравилось — порты, то, се. Но «сестрички» не давали мне прохода. Шестнадцатилетний мальчик, к тому же еще маленького роста. Я мог за себя по стоять, но многие «сестрички» совсем не похожи на женщин. Черт, я знавал таких, которые могли выбросить в окно бильярдный стол. А за ним и пианино. Это такие девочки, от которых можно здорово натерпеться, особенно если они соберутся вдвоем и разом на тебя набросятся, а ты еще совсем ребенок. Будет отчего думать о самоубийстве. Через несколько лет, когда я попал в армию — это когда меня послали в Корею, — там у меня возникла та же проблема. Я был в армии на хорошем счету, уж не хуже прочих; меня наградили «Бронзовой Звездой». Но я так и не заслужил повышения. За четыре года, да еще при том, что я принимал участие в этой гребаной войне, я должен был по крайней мере получить капрала. Но так и не получил. А знаете почему? Потому что наш сержант был очень жестокий. Потому что я бы под него не подлег. Господи, до чего ж я ненавижу все эти дела. Просто не переношу. Впрочем — не знаю. Некоторые гомики мне даже нравились. Пока не начинали ко мне лезть. Самый лучший из моих друзей, и чуткий, и действительно умный, тоже, как выяснилось, был гомик.

В промежутке между увольнением из флота и уходом в армию Перри помирился с отцом, который, когда сын его покинул, перебрался в Неваду, а потом вернулся на Аляску. В 1952 году, когда Перри демобилизовался, старика захватила идея закрепиться на одном месте навсегда.

— Папа был как в лихорадке, — вспоминал Перри. — Написал мне, что купил участок земли на шоссе недалеко от Анкориджа. Говорил, что собирается построить охотничий домик для привлечения туристов. «Хижина Зверолова» — так он хотел его назвать. И попросил меня поторопиться и приехать к нему, чтобы помочь с постройкой. Он был уверен, что мы на этом разбогатеем. Ну и вот, а пока я был еще в армии, в Форт-Льюисе, штат Вашингтон, я купил мотоцикл (их надо было назвать мертвециклами) и, как только демобилизовался, поехал на Аляску. Доехал до Беллингема. Как раз до границы. Шел дождь. И мотоцикл занесло.

Мотоцикл занесло, и это на год отсрочило воссоединение Перри с отцом. После операции он пролежал полгода в больнице, а остальные полгода прожил, набираясь сил, в лесу около Беллингема, в доме молодого индейского лесоруба и рыбака.

— Джо Джеймс. Он и его жена меня поддержали. Разница в возрасте между нами была не больше трех лет, но они забрали меня к себе в дом и обращались со мной, как будто я им родной сын. В смысле, это мне нравилось. Потому что они своих детей любили и о них заботились. В то время у них было четверо ребятишек; теперь их уже семь. Они были очень добры ко мне, Джо и его семья. Я ходил на костылях и был практически беспомощен. Мне приходилось целыми днями сидеть. И чтобы чем-то себя занять, чтобы не сидеть без дела, я придумал своего рода школу, где учениками были дети Джо и их друзья, и мы проводили свои занятия в комнате. Я давал уроки игры на губной гармошке и гитаре, рисования и чистописания. Все говорят, что у меня красивый почерк. Это правда, а все потому, что однажды я купил учебник по каллиграфии и занимался, пока не научился писать точно как там. Еще мы на этих занятиях читали — дети, каждый по очереди, а я поправлял, если они ошибались. Нам было весело. Я люблю детей. Маленьких. И это было хорошее время, но потом пришла весна. Ходить мне было больно, но идти я мог. И меня по-прежнему ждал папа.

Ждал, но не сложа руки. К тому времени, когда Перри добрался до участка, где предполагалось поставить охотничий домик, его отец в одиночку завершил самую трудную работу — расчистил землю, обтесал бревна, отбил и свез в кучу полный грузовик природного камня.

— Но без меня он не начинал строить. Мы с ним от начала до конца эту чертову хижину построили. Сами. Только иногда нам помогал один индеец. Папа был похож на маньяка. Что бы ни происходило вокруг — бураны, ливни, ветра такие, что деревья раскалывались пополам, — мы все равно делали дело. В тот день, когда была готова крыша, папа сплясал на ней джигу, кричал и смеялся. Что ж, в конце концов получилось у нас нечто исключительное. В доме могло спать двадцать человек. В столовой был большой камин. Был зал для коктейлей. Зал для коктейлей «Тотемный Столб». В нем я должен был развлекать клиентов. Петь и тому подобное. В конце 1953 года мы открыли свое заведение.