Откровение Егора Анохина - Алешкин Петр. Страница 33

Помнится, после дождей морозы ударили. Дороги окаменели, звенели под копытами молодым ледком. Помнится, шли шагом из Русанова через Окры к станции Есипово. Ровная степь, солнце яркое, утреннее, ласковое в высоком ярко-синем небе, тишина, – только звонкий стук копыт, сытое фырканье коней. Было необыкновенно грустно, какая-то ужасающая печаль была разлита в этом синем до черноты небе, в этих голых серых от инея полях, в этой безмолвной степи с недалеким, голым леском слева. Егор ехал впереди отряда один: не хотелось никого видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Покачивался в седле мерно, глядел на поля, на вымерзшие до белого хрустящего ледка лужицы в колеях разбитой колесами телег осенней дороги, в округлых следах лошадиных копыт; на голые верхушки деревьев, торчащих над соломенными серебристыми от инея крышами деревни за полем, над спокойно дымящимися трубами. Дорога впереди блестела под низким солнцем слепящей золотистой полосой. Копыта коней громко взрывали белый ледок на дороге, хрустели, хрумкали. И вдруг позади тихонько, словно нехотя, заколыхался, затосковал низкий голос, словно из самой души излился:

Несколько голосов подхватило нестройно, разноголосо и от этого особенно хорошо:

Егор, слушая, почувствовал, как к горлу неудержимо подступает комок. Горячие глаза его застилал туман, и слезы лились по щекам, лились, падали, мочили черную гриву коня. Он их не удерживал, шмыгал носом, опустив голову. Боялся одного, что кто-нибудь из бойцов догонит его и увидит, что он плачет. Прислушивался: не приближается ли цокот копыт по морозной звонкой земле. В печальной голове вставали – Масловка, Настенька, мелькали мысли о пропащей жизни, виделась его одинокая могилка на краю какого-нибудь оврага. Грустно, печально, сладко было об этом думать под звуки песни.

Вдали показались всадники. Разведка возвращалась. Анохин провел ладонью по лицу, сжал пальцами глаза, выдавил слезы, вытер. На душе стало легче, спокойней, вольней так, как давно уже не было. И небо не таким уж черным казалось, и поля не такими грустными.

Разведчики приближались вскачь. Анохин, щурясь, вглядывался в первого всадника, Мишку Меркулова, командира взвода разведки, старался угадать, какие вести он несет. Размягченному слезами Егору не хотелось боя, не хотелось лить кровь. И он издали по спокойной посадке в седле Меркулова, по тому, что он не нахлестывает коня, а скачет вольно, догадался, что боя не будет. Мишка Меркулов – парень основательный, спокойный. Из бедной семьи. Но судя по тому, с какой охоткой берется он за дела и как легко они ему даются, бедствовала бы его семья недолго, если бы не революция. Мишка подскакал, брызгая ледком из вымерзших лужиц, натянул поводья. Конь его, вороной трехлеток, оскалил крепкие, отливающие желтизной зубы, громко куснул, перекатил по зубам мокрые удила, покосился блестящим глазом на серого мерина Анохина.

– На станции два вагона серников, вагон соли. В Борисоглеб гонють, – быстро, весело бросил Мишка.

– Охрана?

– Бойцов двадцать пять, пулемет… И только что конный отряд человек в двадцать явился. То ль продотрядчики… Но без груза. Мож, следом идет?

– Пулемет, – проговорил тихо Анохин, обдумывая, как без потерь взять станцию. Соль и спички крестьянам нужны.

– Я со своим взводом по яруге к станции выйду, – сказал Меркулов. – Када они увидят вас, засядуть. Я с боку вдарю. На два хронта им не удержать!

– Булыгин, – глянул Егор на командира второго эскадрона. – Ступай с Меркуловым. Как затрещат, вмажьте!

Второй эскадрон на рысях простукал мимо по мерзлой дороге, отделился, умчался вперед. Видно было, как свернули они с тракта к оврагу, скрылись в нем.

Станцию взяли без единого выстрела. Красноармейцы, увидев мчавшихся на них с двух сторон всадников, не помышляли о сопротивлении, заметались панически по станции. Те, у кого были кони, вскакивали на них и ныряли в пристанционные улочки деревни Шинокость. Остальные разбегались, прятались по дворам, ригам, катухам. Резко взвился над зданием вокзала черный дым. Егор догадался, что там паровоз – пытается уйти, и услышал лязг железа. Вагоны дернулись, поползли. Анохин пришпорил коня, ударил его саблей плашмя по крупу. Конь распластался над землей. Ветер свистел, рвал с головы шапку. Егор угнул голову, влетел наперерез коптящему небо паровозу, с натугой, тихонько набирающему скорость, обогнал его, сдержал коня, оглянулся, увидел в открытом окне паровоза смуглое морщинистое лицо машиниста с испуганными глазами и кинул привычно шашку в кожаные ножны, достал маузер. Вонючий паровоз зашипел, зачуфыкал резко, покрыл землю, рельсы, шпалы под колесами паром, притормозил. Его окружили партизаны. Они быстро выдернули испуганного машиниста из кабины. Он, наверное, обмер от страха перед расправой, стал, как куль с шерстью, и это некоторых бойцов забавляло.

– Санькя! – кричал тонко чубатый партизан в надвинутой на затылок шапке с алым бантиком тому, что вытаскивал машиниста из кабины. – А чаво-та у няго штаны мокрыя?

– Фу, воняет как! – нарочно зажимал рот, сидя на коне, молодой парнишка, тоже с алым бантом на шапке.

Партизаны хохотали, Егор тоже улыбнулся, потом крикнул бойцам, придавая голосу строгость:

– Оставьте его в покое! Он вас не трогает… Открывайте вагоны!.. Краснота без вас не простит ему, что удрать не успел.

Машиниста отпустили. Он долго стоял на месте, посеревший, покачивался, глядя себе под ноги: съежился так, словно каждую минуту ожидал, что его рубанут шашкой. Потом стал озираться, следить исподлобья за суетой у вагонов, осмелился, наконец, сделал шаг негнущимися ногами, зашел за угол здания вокзала и вдруг резко стреканул к серевшей неподалеку избе. Кто-то свистнул ему вслед, кто-то стрельнул в воздух. Захохотали снова, заулюлюкали.

На станции было вагонов пятнадцать: с углем, с досками, но два вагона со спичками и один с солью. Открыли двери, стали выкидывать легкие ящики со спичками, выволакивать центнеровые мешки с солью. Появились подводы местных крестьян. Они почти сразу прискакали из Окры, из Сукмановки, Беклемишево. Анохин сам распределял по деревням соль и спички, пока его не позвали на ссыпной пункт. Он оставил у вагонов Меркулова. Позвавший его боец был возбужден, бледный, чуть не бежал впереди. На ссыпном пункте у открытого навеса молча толпились партизаны и мужики. Был здесь Булыгин, командир Второго эскадрона, широкоплечий, головастый и усатый партизан. Егор глянул туда, куда смотрели они – на огромный бурт картофеля, и обомлел, замер. Картофель был мерзлый. Дней пять назад мороз ударил, потом оттепель, солнце, и опять мороз. Весь бурт картофеля сверху вымерз, почернел, осклиз.

– Видал, что делают? – глянул, мухордясь, на Егора Булыгин. – Забирают у крестьян и гноять…Ни себе, ни людям!Ох, ну суки, эти коммунисты!

– Это что, – тяжко вздохнул один из мужиков. – Пошлитя, покажу!

Он направился, чуть прихрамывая, мимо навеса к длинному бревенчатому сараю, вытянувшемуся вдоль железнодорожного полотна. Рельсы шли в двух аршинах от него. Анохин, Булыгин, мужики, партизаны гуськом шагали за ним. Одно ухо шапки мужика, с оторванной завязкой, оттопырилось в сторону и жалко вздрагивало в такт хромоте. Возле широкой двери сарая мужик остановился, потянул за железную ручку. Дверь заскрипела, косо открылась.