Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич. Страница 5

— Ах, не сомневайтесь, — горячо ответила Дашкова, — при поддержке матушки-императрицы всё должно устроиться. Вам едва перевалило за пятьдесят. Вон Иван Иваныч старше на семь годков — а каков огурчик!

Бецкий развел руками, а профессор проговорил:

— Можно позавидовать… Так порой ноги разболятся — хоть ревмя реви, но реветь неловко, напужать боюсь окружающих..

Секретарь заметил:

— Вам бы в Баден-Баден, полечиться на водах…

— С превеликим бы на то удовольствием, да дела не пускают. Надо кой-какие прожекты сперва закончить…

Государыня в нетерпении задала вопрос:

— Что же вы решаете, драгоценный Михайло Василич? Да или нет?

Ломоносов посмотрел на нее, как затравленный пес:

— Дайте день-другой, дабы поразмыслить, взвесить pro et contra [14]. Окажите милость, ваше императорское величество!

— Хорошо, хорошо, — поднялась государыня. — Нынче, понедельник — в среду жду вас в Зимнем дворце с окончательным ответом своим.

Дашкова и оба мужчины встали вслед за ней, а хозяин учтиво предложил:

— Не окажете ли честь отобедать у меня в саду? И жена, и дочь, и племянница со стряпкой жарили да парили ночь да утро. Не побрезгуйте и вкусите, mes dames et monsieur [15].

Отвернувшись, царица сказала:

— Нет, обедать не стану, а чайку попить — это ладно. Прикажите поставить самовар.

— Уж давно кипит, дорогих гостей ожидаючи.

Сели за столами под яблоневыми деревьями. Ели пироги с капустой, рыбой, потрохами, грибами, плюшки с малиновым вареньем. И нахваливали кулинарное мастерство Елизаветы Андреевны, помогавшей разливать чай. Та смущалась и причитала по-немецки:

— Das macht nicht, das hat nichts zu bedeuten… [16]

Неожиданно царица сказала:

— А какая у вас дочь прелестная, герр профессор! Просто сильфида.

Леночка, разносившая гостям пирожки, вспыхнула и сделала книксен, прошептав: «Мерси». А Екатерина не отставала:

— Знаю, что сватался к ней Леша Констатнинов, мой библиотекарь. Знаю, что вы ему отказали по причине молодости невесты. Я согласна: разница у них велика, но уж больно человек он хороший, правильный, ученый. Даром что грек.

Ломоносов ответил:

— Грек не грек, это всё едино. Ибо сказано в Послании апостола Павла к колоссянам в третьей главе: нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, — только все и во всём Христос! У меня жена немка, например… Но не люб Константинов Леночке — а насильно выдавать дочку не хочу.

Государыня взглянула на девушку пристально:

— Верно, что не люб?

Та сконфузилась и не знала что ответить; прошептала тихо:

— Да, не слишком люб…

— Отчего же так?

— Ах, не ведаю, право… Совестно признаться…

— Говори, как есть.

— Непригожий сильно. Страшненький, худючий… — И едва не расплакалась от собственной откровенности.

Гости рассмеялись. Промокая губы салфеткой, августейшая особа произнесла:

— Воду с лица не пить, как известно… Главное — не лицо, а душа. А душа у Алексей Алексеича — чистая да возвышенная. И в Елену Михалну он влюблен без памяти — сам мне признавался. Не могу не порадеть хорошему человечку… — Выдержала паузу. — Но, с другой стороны, принуждать девицу почитаю за грех… Словом, так: обождем, покуда Еленочке не исполнится шешнадцать годков. Ежели тогда Константинов не передумает, а она, наоборот, пересмотрит свое к нему отношение, — как поется, всем миром да за свадебку! А на нет уж и суда нет. — Повернулась к хозяину дома: — Как считаете, Михайло Василич?

Поклонившись, Ломоносов ответил коротко:

— Лучшее решение из возможных, ваше величество.

— Вот и превосходно.

После отъезда именитых гостей в доме у профессора только и разговоров было, что об этом визите. Сам ученый, чересчур измученный, побледневший, поблагодарил Елизавету Андреевну за отменное угощение и сказал со вздохом:

— Что-то притомился я нынче — поднимусь к себе и прилягу. Ноженьки гудут.

Та ответила по-немецки:

— Да, ложись, ложись, отдохни, мой Михель. Мы здесь приберем без тебя. Кажется, прошло хорошо?

— Думаю, что да.

Тяжело дыша, он взошел по лестнице к себе в спальню, первым делом сбросил ненавистные башмаки, сковывавшие ступни, и, усевшись на кровать, медленно растер икры. Лег, закинув ноги на высокую спинку, чтобы кровь отливала от голеней, и прикрыл глаза. Было нестерпимо обидно: вот пришла удача, милость Божья, шанс устроить Академию на свой лад, по своим взглядам, как устроил он девять лет назад Московский университет и гимназию при нем (при поддержке мецената Шувалова), а здоровье из рук вон (или ног?) плохо, иногда приходится по неделям лежать в постели, пропускать лекции… Что он будет за вице-президент? Не работник, а сплошное посмешище! Нет, вот если бы царица сделала его президентом, он бы взял себе в помощники дельного товарища, верного, смышленого, расторопного, — сам бы руководил стратегически, а уж тот бы бегал и реализовывал. Но теперь бегать предстояло ему. А какой из него бегун? Только стыд один.

Впору было расплакаться. Счастье — вот оно. Ан не ухватить. Точно в басне Эзопа или Лафонтена про лисицу и виноград: видит око, да зуб неймёт!

Но отказываться от должности ох как жалко! И ее величество может рассердиться, переменится в своем к нему отношении. Значит, дать согласие? Господи, как трудно!

Хоть бы подсказал кто. Как тогда, перед бегством его из родного поморского дома в Москву. Сам архангел Михаил посетил Ломоносова во сне. И сказал: уходи из-под венца, на котором настаивает родитель, никого не слушай, не жениться тебе нынче надо, а учиться в Первопрестольной — и достигнешь тогда высот неземных. Так оно и вышло…

И потом еще явление во сне было: посетил его архангел Михаил и открыл, где искать Василия Дорофеевича, отца, рыбака, без вести пропавшего больше полугода назад, — получалось, на одном из островов в Ледовитом океане. Ломоносов написал письмо землякам в Матигоры — с точным описанием, как доплыть до этого острова. Через месяц к нему в Петербург принесли ответ: рыбаки дошли на суденышке до зловещего места и нашли тело погибшего родителя, там и упокоили, водрузив над могилой белый камень… Чудо, чудо…

Но теперь не было чудес, и никто во сне не являлся.

Неужели ангел-хранитель его покинул?

В это самое время у себя в комнате тоже мучилась и страдала юная Елена Михайловна — от свалившейся на нее протекции-сватовства императрицы. Гадкий, мерзкий Константинов упросил Екатерину за него похлопотать — и пожалуйста! Через восемь месяцев, 21 февраля, после дня рождения, Ломоносова может стать невестой библиотекаря! От одной этой мысли девушку прошибал холодный пот. Никогда, никогда не бывать такой свадьбе! Лучше утопиться в Неве!

Кто-то постучал в дверь, Лена пробурчала:

— Что еще? Никого не желаю видеть! — И, упав на кровать в подушки, разразилась рыданиями.

— Это я, Ленусь. — В комнате возникла Матрена, двоюродная сестра. — Ах, ну перестань, милая. Хватит убиваться! — начала ее гладить, успокаивать.

Ломоносова подняла из подушек красное заплаканное лицо:

— Да-a, тебе хорошо-о, за тебя не сватают этого заморыша-а… И была бы сваха простая — выгнали бы вон!.. А царицу не выгонишь — как велит, так придется сдела-ать!..

— Ах, да что ты зряшно себя терзаешь? Ведь она же сказала, что неволить тебя не станет. Через год, коли переменишься ты к Лексей Лексеичу, ну тогда… Ну а нет — значит нет. Я своими ушами слышала.

Вытянув опухшие губы, та не отступала:

— Да-a, а коль не я, а царица переменится? И заставит выйти? Папенька ослушаться не посмеет, да и я тож… Вот ведь горе будет!

— Да не будет, не будет, хватит причитать! — чуть ли не прикрикнула на нее кузина. — Тоже мне, кисейная барышня! Я почла бы за счастье такое горе.