Неполадки в русском доме - Кара-Мурза Сергей Георгиевич. Страница 8

Второе благо от дела Ельцина, Кравчука и Шушкевича и их хозяев И.Р.Шафаревич видит в смене общественного строя: «Другое несомненное благо происшедшего раскола в том, что он поможет окончательно стряхнуть мороку коммунизма. Еще с начала 70-х годов я начал писать о социализме и коммунизме как о пути к смерти (конечно, в самиздате, с переизданием на Западе)».

В ненависти к СССР И.Р.Шафаревич изощряется, выкапывает сложные, необычные метафоры: «Логически такой же [как при построении СССР] принцип встречается в верованиях некоторых негритянских культов на Гаити. Там верят, что колдун может убить человека и вернуть из могилы в виде особого полуживого существа, зомби, действующего лишь по воле колдуна. Вот таким зомби и был СССР, созданный из убитой России».

Мелочность и неадекватность этого вычурного сравнения поражают. Но главное — за ним я вижу ненависть именно к России. Страна, которая поднялась на Великую Отечественную войну и победила в ней, — зомби! Александр Матросов и Зоя Космодемьянская действовали по воле «кремлевского колдуна»! Как надо пасть в мысли и духе, чтобы сказать такое.

Удивляет, что И.Р.Шафаревич получил официальный титул патриота при том, что он отвергает именно сложившийся за многие века принцип построения российского государства и предлагает взять за образец «нормальные» западные страны (ведь все же, наверное, не Заир): «На месте СССР, построенного по каким-то жутким, нечеловеческим принципам, должно возникнуть нормальное государство или государства — такие, как дореволюционная Россия и подавляющая часть государств мира».

Явные подтасовки не смущают академика. Дореволюционная Россия по своему устройству никак не была похожа на «подавляющую часть государств мира», и ничего «нормального» в этом деле нет ни в США, ни в Германии — тип государства вырастает не логически, по какому-то правильному шаблону, а исторически.

И венчает эта хвала убийцам СССР нелепая, просто дикая в своей антиисторичности мысль: «Россия может считать себя преемником русской дореволюционной истории, но уж никак не преемником СССР, построенного на заклании русского народа. Иначе тот ужас, который внушает коммунистический монстр, будет переноситься на Россию».

Как же влияет практически на «структуры повседневности» культуры отказ от идеала равенства как духовного основания российского общества? Один из корней кризиса культуры в том, что интеллигенция как-то безмятежно, без всякой внутренней драмы и почти не задумываясь, приняла и даже поддержала такое изменение общественного строя, при котором из цивилизации должна была быть выброшена большая часть нашего народа. Это — разделение народа на классы, на «расы» избранных и отверженных.

Надо подчеркнуть, что речь шла уже не просто о лишении большинства доступа к благам высокой культуры, а именно о лишении его возможности пользоваться базовыми благами цивилизации. Проект реформы излагался смутно, но для образованного человека все же достаточно определенно. Речь шла о включении республик бывшего СССР (возможно, за исключением Прибалтики) в экономическую систему западного капитализма в качестве периферии этой системы.

Стоит напомнить, что именно с середины 80-х годов проблематика «центр-периферия» была очень популярна в элитарных кругах советских экономистов и философов. Она обсуждалась на многих семинарах и конференциях, переводились и издавались важные книги, у всех на слуху были доклады Римскому клубу, ряд наших видных интеллектуалов даже стал его членами. Таким образом, наша интеллигенция не может сказать, что «она не знала» о периферийном капитализме как специфическом мировом укладе. Некоторые интеллектуалы (например, режиссер Андрей Кончаловский) даже стали пропагандировать Бразилию как образец жизнеустройства, на который должна ориентироваться Россия. Именно ради этого В.Бондаренко мечтал о «белом генерале, русском Франко». А демократы мечтали о «российском Пиночете» — велика ли разница!

Трудно реконструировать ход мысли интеллигента, который не предвидел культурной катастрофы в результате такого резкого разделения большого народа в отношении к «производству» и распределению продуктов культуры. Строго говоря, такое разделение как раз и означало бы исчезновение прежнего народа, его расщепление на две новые «расы». Одна из них жила бы в анклаве цивилизации со школой и медициной, литературой и музыкой, политикой и правом, а другая — в огромной трущобе с совершенно иным, непересекающимся образом жизни.

В практическом плане такое разделение культурного «тела» России конца ХХ века — технократическая утопия, которая при последовательной реализации неминуемо привела бы к истребительному столкновению этих двух «рас» с уничтожением «цивилизованного меньшинства». Но мы здесь говорим о проекте сдвига России из СССР на периферию капитализма не в практическом плане, а как об интеллектуальной конструкции, которая строилась в умах интеллигенции. Это — отнюдь не тривиальная вещь, и уж теперь-то, через 15 лет, можно было бы ожидать от образованного слоя рефлексии. Этой рефлексии, однако, нет — придется вести наш анализ со скрипом, преодолевая внутреннее сопротивление.

Можно предположить, что в результате общего повреждения логики в уме интеллигента возникло невысказанное успокаивающее представление, что если лишить большинство доступа к культурным продуктам и перераспределить сэкономленные средства, это не скажется на культуре в целом. Мол, народ одичает и перестанет быть народом, но в нашем квартале ничего не изменится — и мы так же, как и раньше, будем ходить на концерты Гершвина и Рахманинова. Это представление опиралось на два, строго говоря, несовместимых довода, которые мы рассмотрим по отдельности.

Во-первых, интеллигенция категорически не желала предвидеть и не желает видеть даже сегодня тот процесс, который с неизбежностью должен был произойти (и происходит) при переходе России в разряд стран периферийного капитализма. Это — процесс архаизации жизни и хозяйственной деятельности той части населения, которая выбрасывается из цивилизации. В России это большинство населения.

Нежелание видеть это поражает своей безответственностью. Ведь очевидно, что если при спаде производства вдвое одновременно происходит резкое перераспределение доходов в пользу небольшого меньшинства, то образ жизни большинства, у которого ресурсы изымаются, не может не измениться. В каком же направлении он должен был измениться? Только в сторону огрубления и примитивизации, а после некоторого критического порога — и в сторону архаизации, с качественным скачком «вниз».

Этот процесс изучен на большом эмпирическом материале во время колонизации Западом культур Азии, Африки и Америки и получил надежную теоретическую интерпретацию. Но ведь этот процесс мы наблюдаем на каждом шагу воочию — материала достаточно, чтобы каждый образованный человек, без всякой специальной литературы мог сам составить хотя бы упрощенную теоретическую схему. Нет, его сознание сопротивляется.

В 1995 г. я строил дом в деревне. Пришлось освоить основные операции ремесла плотника и столяра, купить инструменты и делать посильные работы — с невысоким качеством, но для себя достаточно. Как-то я конопатил снаружи стены паклей, и подошли два молодых человека, предложили свои услуги. Мы разговорились. Это были инженеры-химики. Я сказал, что печально видеть инженеров, которые ходят по дачам в поисках простой работы. Они с жаром возразили.

Мысль их сводилась к тому, что они, вытесненные реформой из НИИ, сдвинулись «по горизонтали» — они освоили навыки плотников и неплохо зарабатывают. Я, сам химик а теперь и плотник, напомнил им о тех операциях химика-экспериментатора, которые они освоили за десять лет интенсивного обучения в институте и работы в лаборатории. Оцените, говорю, уровень знаний и умений, которые необходимы для выполнения этих операций (а их несколько десятков!) — и сравните с операциями и инструментами плотника. Этот разговор им показался неприятен, и они ушли. А я продолжил над ним размышлять, вспоминать навыки и умения, которые приобретает исследователь-экспериментатор, пока не войдет в силу. Это огромная культурная ценность, и масштабы ее разрушения за последние десять лет в России таковы, что можно говорить именно о национальной катастрофе. С этим, кстати, согласились настоящие плотники, с которыми я советовался, «взвешивая» культурную емкость разных операций.