Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 105

А через два дня с главными силами в Тару вошел полковник Батасов.

Глава 26

К деревне Мешковой Петр Байгачев подошел далеко за полночь, продрогший и промокший до костей. Дождь застал его еще в середине дня в одной из проток Иртыша на левом его берегу, где он бросил лодку и направился на полдень, решив пробираться к учителю своему, отцу Сергию. Но без коня и еды туда дойдешь нескоро. По дороге Петр заголодал и, только подкопав саранки, заглушил сосущую тошноту и дошел к ночи до деревни из трех дворов, в которой жил кум его, Иван Кубышев, тридцатилетний хозяйственный мужик из захребетных переселенцев.

Чтобы не подымать шума, Байгачев зашел с огорода, перелез через прясло и, скользя сапогами по разбухшему от воды междугрядью, зашагал к едва приметно чернеющему дому. Проходя мимо баньки, он почуял, как на него пахнуло приятным теплом, и продрогшее тело так потянулось к желанному теплу, что Байгачев, забыв про голод, решил тут переночевать. И хозяина беспокоить среди ночи не надо. Он вошел в предбанник, распахнул двери баньки — и оцепенел от увиденного. В свете горящей лучины взгляд выхватил сначала выпирающий чудовищной репой живот, затем над грудью, перехваченной из-под мышек холстиной, искаженное страданьем лицо под самым потолком. Он только успел сообразить, что перед ним нагая баба, как злой старушечий окрик вывел его из оцепенения.

— Закрывай, сатана!

Ошалело захлопнул дверь, выскочил из предбанника и едва не столкнулся с подошедшим к баньке мужиком. Шарахнувшись в сторону, спросил:

— Иван, ты?

— Он… А ты кто, чей-то не признаю? — спросил Кубышев.

— Петр я, Байгачев… Ф-фу, че это у тебя в баньке-то? Едва не помер со страху…

— Баба моя разродиться не может… Подвесить пришлось, не знаю уж, поможет ай нет, беда… С вечера мучается…

— A-а… Заглянул я, как кто-то гаркнет, вот и бежать…

— То мать ейная… Ладно, идем в избу, щас только узнаю, че там…

В баньке раздался вдруг дикий крик, и Иван, заторопившись, исчез в темноте. Тут же Байгачев услышал голос новорожденного. Через некоторое время вышел Иван, перекрестился, облегченно и радостно сказал:

— Сына господь послал… Обошлось, слава Христу… Идем в избу, теперь уж без меня мать тут управится…

— Детва-то спит? Как крестник мой?

— Спят… Крестник Ивашка-то, слава богу, растет, ноне бороновать уж помогал… Проходи, проходи, Петр Иваныч, — открыв дверь, пропустил хозяин Байгачева вперед.

— К радости большой, вишь, пожаловал… Ой, да я не спросил, че ты в таку пору и одежка не по погоде, ай стряслось че?

— После, после расскажу, а сейчас согреться бы мне да поесть, с утра ни маковой росинки.

Иван сменил догоравшую в деревянном, из расщепленной палки, светце лучину и, порывшиесь на печи, сказал:

— Возьми от сорочку мою, зипун накинь да садись к столу, сейчас шти подам.

Он убрал с шестка деревянную заслонку, достал из печи горшок с постными щами из капусты и ячменной крупы, налил в деревянную чашку.

Байгачев с наслаждением съел щи и почувствовал, как сразу заклонило в сон. Наверное, так и уснул бы прямо за столом, но вернулся хозяин.

— Щас паренку подам. В прошлом году репа-то была славная и хлеб был ладный, а уж ноне, как будет, господь ведает. Вишь, на Мокия-то дожжило, так, пожалуй, все лето мокрень простоит, не дозреет хлебушко, беда… Ишь, глубник опять задул… Ешь, ешь…

Байгачев отказался от репы, выпил квасу и спросил:

— Как там пополнение-то?..

— Ниче, слава богу, скоро в избу перенесем… Ты че это, Петр Иваныч, без лошади, и одежка на тебе, гляжу, недорожная?..

— Заарестовать меня хотели, бежать пришлось… Никого чужих нету в деревне?

— Нету.

Байгачев рассказал об указе и отпорном письме.

— А нашего брата, крестьянина, гришь, не трогают? — спросил Кубышев.

— Ты вот мне, Петр Иваныч, растолкуй насчет подушного окладу… Не то в прошлом годе налетели, переписали, а платим все со двора четыре с полтиной да запросные деньги, коих боле двух рублей набирается. Вон три года тому не хватило денег, пришлось лошадь продать за полтора рубля, и отнес комиссару… Не в тюрьму ж садиться! Спасибо тебе, выручил тогда, ежели б не ты, быть мне той весной без лошади — пропадать! Сколько ж ноне с души брать хотят, ведаешь ли?

— По рублю с пятиалтынным без копейки с кажной мужской души…

— Ишь, как… Погоди, погоди, вот он только родился, не работник ишо, и за него сполна плати? Можа, его за четверть души почесть можно будет?..

— Ива-ан, че несешь-от?

— Тьфу, унеси те леший, попутал окоянный! — перекрестился Кубышев. — Все одно, погоди… Стало быть, вот меня взять: три мужские души ноне, ведь меньше выходит, чем со двора платить… Скорей бы уж тогда по-новому, что ль, отдавать… Чаю, царь понимат, что коли мы будем в разоре, то и ему прибытку не будет…

— Не то говоришь, Иван, толкую ж тебе: в книге Кирилла Ерусалимского прямо писано, что воцарится в 7230 году безымянный антихрист, и через три года станет конец свету… А переписывают всех, дабы клеймить его антихристовой печатью…

— Свят, свят, спаси, Христос!.. — перекрестился Кубышев. — Че ж делать-то?

— Не даваться слугам антихристовым. В пустынях спасаться аль огнем жечься, ибо токмо в огне душа очищается…

— Сжечься-то немудрено… Скинули б вот налог, и тут жить можно. Токмо на ноги дали б стать, корни пустить… Ежели тут не получится, уйду дале на восток, вон ее там, земли, сколько!

— Куда бы мне лечь, притомился я, в сон клонит, — зевнул Байгачев, не в силах вести далее разговор с хозяином.

— Дак вот на печь к ребятишкам ложись, места хватит, прогреешься… А я пойду за своими… Байгачев влез на печь и мгновенно заснул. Проснулся он от нудного скрипа где-то возле самого уха.

— Прости, Петр Иваныч, что потревожил, — сказал Кубышев, увидев, что Байгачев проснулся. — Вот так и живем: щас радость, тут же и забота. Чтой-то с кобылой неладно. Зашел утресь, вся дрожит, на месте не стоит, в руки не дается… Хочу древесный огонь добыть да обкурить. Чай, нечистая сила, ай хозяин балуется.

Было уже светло. На кровати рядом с туго спеленутым младенцем спала жена Кубышева. Сам хозяин тёр сосновой палкой о деревянный кутный брус печи, держа наготове трут.

— Коли соседушко баловать начал, дак лучше ему саломаты на ночь положить, — сказал Байгачев. — Раньше так было ль?

— С той лошадушкой, что у тебя брал, не бывало, жаль, задрал медведь… А эту в позапрошлом годе уж каку паршивеньку купил, а как на опаре выкисла, веселая сделалась да гладенькая… Каку ведь шерсть полюбит хозяин-то. Кому идет гнедая масть, кому серая… А у нас вороная, так, может, и не глянется…

— Пойдем глянем, коли ране не баловал, так, может, и не соседушко.

Когда вошли в конюшню, кобыла передернула мокрой от пота кожей. С трудом обуздав, вывели ее во двор. Обойдя вокруг лошади, Байгачев сказал:

— Вздутие в паху у нее… Кабы не язва, пасть скотина может… Сулема есть у тя? Аль у соседа Мешкова?

Сулемы у Кубышева не было, а у Мешкова, говорит, даже ежели сам подыхать будет, не выпросить. Полаялись-де они крепко: захватил Мешков лучшие еланки в округе, распахал, а слова не скажешь. К Верещагину, судье, подкатил, то соболя пошлет, то на сохатого наведет…

— Вот что, Иван, — оборвал его причитания Байгачев, — возьми у него коня, коли что, пообещай пятиалтынный да поезжай ко мне домой. Я отпишу жене Маремьяне, чтоб дала тебе сулемы, есть у меня порошком, в волновом жару выстояна на вине. Сыну Матвею передай: пусть приведет коня, привезет оружие, денег и одежду. Коли его не будет, тогда сам уж привези. Токмо тайно…

— Дак ведь по дому делов много, баба ничего не может еще…

— За домом я догляжу… Пока принеси мыла кусок да огарок. Ежели изурочена кобыла, то я наговор знаю.

Кубышев принес обмылок и наполовину сгоревшую лучину. Петр подошел к привязанной лошади, спутал ноги. Обвел вокруг припухлости обуглившимся концом лучины, другим концом начертил на куске мыла восьмиконечный крест и, намыливая опухоль, забормотал: