Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 131

Скит старца Софония был рядом, и Федька Немчинов не опасался надвигающихся сумерек. Глубокие снега скрали лесные тропы и дорожки к тайным лесным убежищам, и пустынники вздохнули спокойней. Рыскавший по урману отряд вице-губернатора Петрово-Соловово будто утихомирился, и, казалось, можно спокойно жить до весны. Но перед Рождеством прибежал в Софониеву пустынь слобожанин и сказал, что в Абацкую слободу пришел отряд под командой майора Альбера и что хочет тот майор взять всех пустынников под арест. И вот-вот могут быть в обители.

Узнав новость, старец Софоний велел караульным стоять у ворот все время, а в часовню натаскать бересты, смолья и сена, дабы не дать слугам антихристовым завладеть собой и быть уведенными, как отец Сергий.

Люди готовили смертные рубахи и почти не выходили из часовни, молились. Старец Софоний призвал к себе Федьку Немчинова, который с Михаилом Енбаковым жил тут уже второй месяц, и сказал, что надобно предупредить о майоре Альбере старца Филиппа, что лучше никто того не сделает, как он.

Ходу до пустыни старца Филиппа было день.

Отряд подкрался под самую рождественскую ночь, когда старец Софоний заканчивал праздничную вечерню перед всей братией и пустынниками. У ворот стоял на карауле Михаило Енбаков и поглядывал на светящуюся в темноте прорубь окна часовни в виде креста. Внезапно кто-то навалился на него сзади и зажал рот. Михаил, резко присев, освободился, и его страшный вопль пронзил ночную тишину. Но тут же пресекся: сразу три тела навалились на него, и он только успел выхватить нож из-за голенища и, падая под тяжестью чужих тел, направить его себе в живот.

В часовне услышали крик и успели запереться. Солдаты отбросили от стен часовни сено. Майор Альбер, стоя у окна спиной к стене, прокричал:

— Отворите! Вины ваши прощены будут!..

— Лучше закона и веры истинной убиенным быти, нежели еретиком в посмехе и ругани под началом антихристовым! — прокричал старец. Из окна раздались два выстрела, и майор схватился за плечо. Он приказал ломать двери.

Внутри люди тесно сгрудились, колыхнулись к амвону. Раздался плач сына Падуши, но тут же осекся в кофте матери.

— Сердцеведче господи, — возгласил старец Софоний, — виждь злобу кровопийцев безбожных, яко сноповом равне связня братию нашу, затязаша и обитель огнем пожгоша отца Сергия великомученика, и до нас приидоша, такожде сотворити имут. Но, о судие праведный, приими духи наша, яко же и всех, иже тебе ради от нападания и страха мучителей сами себе различным смертем предавше. И вмени нам в закон истинного страдания, поистинне, яко тебе ради умервщляемся и яко же овцы от волков на смерть предаемся…

Раздался стук в двери, солдаты били в нее бревном. Старец поднес свечу к сену со словами: «Помоги, Христос!» Пустынники последовали его примеру.

— Нет, нет! Дитя безгрешно, безгрешно! — с криком рванулась к двери жена Падуши с сыном на руках. Но пустынники, глядя мимо нее, сомкнулись перед ней непреодолимой стеной…

Из-за деревьев с пригорка перед пустынею Федька Немчинов видел все, как на ладони. Слышал, как офицер пытался уговорить раскольников, видел, как солдаты начали ломать дверь и как почти сразу из окон часовни повалил дым и затем вырвались красные языки пламени, оттесняя темноту. Из часовни донеслось пение, которое скоро сошло на нет, и уже только треск и удение огня, да крики бегающих вокруг часовни солдат заполнили елань. Прикрываясь рукавами от жары, солдаты пятились все дальше от сруба и молча замерли поодаль, глядя, как клубы черного дыма взвивались к звездному небу. И вот уже столб всепоглощающего огня вознесся, следом вспыхнул крест над башенкой и исчез в огненном смерче, который все набирал силу и слепил глаза.

Когда рухнула крыша, россыпь огненных хлопьев и искр мотнулась ввысь. Искры гасли высоко-высоко, казалось, почти у звезд.

На плечо Федьке опустился теплый клок сажи. Он смахнул его, всхлипнул и ткнулся лбом в шершавый ствол ели. По шапке забарабанили крупные капли. Оттаявшие деревья будто оплакивали сорок людских душ, очистившихся в огне и вознесшихся для обретения вечного блаженства.

ЭПИЛОГ (1756 год)

После Барабинской степи, набухшей талой апрельской водой, пошел таежный санный путь. Хотя и в лесу чувствовалась весна, но дорога еще возвышалась, утрамбованная над землей, и сани гулко били полозьями по оледенелому вытаявшему следу, который протаивал и становился к полудню ноздреватым и рыхлым в прогалах, где солнце пробивалось через сплетения хвойных лап. Незаметно начались болота, и сани замотало на вытаявших седых кочках. Тряска была утомительной в конце столь длинного пути, и люди, сидевшие в санях, обрадовались, когда неожиданно Степан Мальцев, правивший лошадью, сказал, перекрестясь:

— Вот, слава богу, и добрались, Федор Иванович. Вот она, наша обитель, стало быть…

Федор Немчинов встал, разминая затекшие ноги, оглядел почти трехсаженный острог и, повернувшись к своему спутнику Семену Шадрину, сказал:

— Ладно устроились, за таким заплотом сидеть можно…

Федора Немчинова и Семена Шадрина, известных расколоучителей, разыскали Иван Носков и Степан Мальцев, жители деревни Мальцеве Чаусского острога по важному делу.

— Порешили мы, Федор Иваныч, неотменно гореть, понеже житье наше худое вовсе. Нынче, почитай, до Пасхи кору сосновую есть начали, — говорил Иван Носков, то и дело поглядывая на Мальцева. — Окромя того, гонения за веру истинную терпим: в церкви печатью антихристовой креститься велят, чиновникам управителя нашего Чаусского острога Копьева кожу с нас лишь осталось содрать, так все взяли. Жаловались в уезд, в Томск, воеводе Бушневу, да легше не стало. Кнутом за жалобы грозят… Гореть решили неотменно, да только вот причаститься пред смертью не у кого, и слово божье молвить некому… Об вас, Федор Иваныч, и про батюшку вашего смерть за веру истинную приявшего, премного наслышаны. Съездили б к нам, ибо есть такие, кои в сомнении пребывают, надо ли гореть… Оттого мы ушли из деревни нашей Мальцеве и избы перенесли…

— Сколько в обители собралось? — спросил Федор Немчинов.

— Более полтораста душ, — ответил Степан Мальцев.

— Святое дело замыслили, ибо только в огне от скверны греховной душа очищается воистину! Не мало зрел я душ, уходящих к богу чрез огненну дверь… Отец так мой ушел… На Иру братья сгорели. А в Елунинской гари до шестьсот душ сразу сожглось, шестьсот душ! Ныне мой черед пришел. Много я по Сибири-матушке хаживал… И Беловодье искал, и у себя в Тарском уезде, в Бергамацкой слободе, земским комиссаром был, немало в жизни навидался и скажу, что некуда человеку идти, только в веру истинную! А коли в ней притеснения, то огонь нам один помощник. Поеду, братья, к вам, и вот Семена, товарища своего, возьму, он тоже божественные книги знает, проводим в последний путь…

За тяжелыми из полубревен воротами Степан Мальцев повел их к крайнему из четырех стоявших дому. Навстречу им вышел похожий на Степана чернобородый мужик. Поздоровавшись, сказал:

— Заждались вас, вижу, не один… Народу много собралось, а службы настоящей никто не ведает.

— Сии учителя помогут нам службу править по старопечатным книгам, — сказал Степан и повернулся к Федору Немчинову. — Это брат мой, Мальцев Федор. Извольте, отцы, в избу нашу, кою перевезли мы из деревни сюда, подальше от мирских соблазнов и худых глаз.

— Прибыло ли народу без нас? — спросил Степан брата. — С десятка три прибыло из-под Томска, когда узнали, что будет у нас сын страдальца Ивана Немчинова… Вы уж, Федор Иваныч, послужите у нас, потолкуйте старопечатные книги…

Две недели прошли незаметно в заботах и службах. Однажды Федор Немчинов, закрыв толкованную им книгу Правой веры, собирался идти к трапезе, как услышал у порога часовни шум. Седой высокий старик закричал срывающимся плачущим голосом лохматому здоровому мужику, к которому жалась его жена с детьми: