Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 21
— Где печать? — рявкнул он на прижавшегося к стене молодого денщика Митрофанова Ваську Титова.
— В ларце! — испуганно сказал денщик.
Бунаков схватил со стола резной деревянный ларец, обитый по углам белым железом и выскочил на улицу.
— Кто таможенные дела вести будет без меня? — хмуро спросил Митрофанов, рукавом стирая кровь со лба.
— Целовальники твои Якунька Старцов да Васька Мануйлов и поведут, покуда ты не поумнеешь!
Глава 24
Воистину, тяжела ты, шапка Мономаха! Пусть и не Мономаха, а всего лишь воеводы городского, а давит — вздохнуть некогда. Илья Бунаков ночь плохо спал: одолевали думы о случившемся. Как до государя правду донести, как на все государь посмотрит… Одно было лишь ясно, как божий день: от мира ему отрываться не след, волю мирскую своей рукою одобрять и направлять, а посему везде поспевать надо.
Заперев таможенного голову в чулане своего дома, он приказал наказать кнутом целовальника Ивана Каменного, чтоб много языком не болтал против власти, и, вскочив в седло, направился с денщиками к съезжей избе. Там у крыльца стояли две телеги, в которые грузили скарб под началом подьячих Давыдова и Якимова казак Федор Жаркой, с десятником конных казаков Сенькой Паламошным и пятидесятником Афанасием Палтыревым.
— Скоро ли управитесь? — спросил Бунаков Захара Давыдова, вынесшего с Паламошным из съезжей дощатый сундук с бумагами.
— Сегодня перевезем, с утра можно прямо в доме Халдея дела все вести!
— Ладно! Где дьяк?
— Борис Исаакович в Богоявленской церкви в трапезной, там одиначную запись составляют и повинные от воеводских изменников тянут!
— Ну и как?
— Да вон Федька Неудача оттуда пришел, — кивнул Давыдов на Федора Жаркого, — сказывал, кто-то повинился, а кто — доподлинно не ведаю.
— Я к церкви. Как переедете, дай мне знать.
На площади перед церковью Богоявления шумела толпа казаков. Увидев воеводу, толпа расступилась. Бунаков вошел в трапезную, забитую казаками, перекрестился на икону Спаса, лик коего освещен был лампадой, висящей на медной цепочке. Вдоль длинного стола на лавках теснились казаки. В конце стола друг против друга сидели напротив затянутого слюдяными квадратами окна войсковые подьячие Тихон Мещеренин и Тихон Хромой. Перед ними лежали листы бумаги. Но писал лишь Мещеренин. За его спиной стояли Федор Пущин, Иван Володимирец, Васька Мухосран и дьяк Патрикеев.
— Впиши, ежели кто на подарки, винную чарку и другие посулы воеводы Щербатого позарится для городской смуты, того кнутом бить и в тюрьму сажать! — сказал Пущин. — И без дозволения избранного воеводы Ильи Микитича али общего приговора никто бы к нему ходить бы не смел! А мир же приговорил, чтобы «под свою руку привесть в Томском городе всякова чину людей». И чтоб каждый руку приложил под сей одиначной записью! Верно, Илья Микитич? — обратился Пущин к Бунакову, увидев его.
— Сие верно! — Я первый подпишусь. И чтоб все подписались! Кто станет отказываться — ко мне в съезжую! А съезжая с завтрева дня в доме Халдея Девятова!
— Ушники Осиповы повинились? — спросил Бунаков дьяка Патрикеева.
— Юшка Тупальский, Димка Белкин да Филон Клементьев повинную челобитную подписали. Повинились, что Осип велел им воровски, своим умыслом писать челобитную на Григория Плещеева и на иных многих людей и велел ходить по городу и посаду, чтоб руки под той челобитной прикладывали бы… А кто руки не прикладывал, тех кнутом заставляли!..
— А другие изменники что?
— Заперлись, не винятся! — зло бросил Пущин.
— Где они?
— Главный из них — вор Васька Былин, вон в углу валяется… Били его, не поддается!
Бунаков подошел к сидевшему в углу Ваське Былину и стал с остервененьем пинать его сапогами.
— Пиши, вор, повинную челобитную, как составлял обманную челобитную, кого по веленью Осипову вписал, ложно назвал изменниками!
— Мне виниться не в чем! — угрюмо буркнул Былин, прикрывая лицо руками.
— Сейчас вспомнишь! — воскликнул Бунаков, схватил лежавшее у печи толстое полено и шагнул к Былину. Неожиданно между ними встал человек в черной рясе. Это был поп Меркурий, духовник Бунакова.
— Тут вам не пытошная, а трапезная церковная! Грех — ее кровью осквернять!
— Ты гляди, мы можем и тебя на козле растянуть! — крикнул Васька Мухосран.
— Я против мира не пойду, но трапезную осквернять не дам! Говорите сколь угодно, но без крови!
— Тащите его на площадь! — приказал Бунаков, кивнув на Былина. — Кнут правду сыщет!
А миру на площади заметно поприбавилось, были не только казаки, но и посадские да слободские мужики подъехали верхоконь. Увидев вышедших на крыльцо трапезной, толпа заволновалась.
Бунаков поднял руку:
— Казаки! Братцы! Сей вор, — указал он на Ваську Былина, — будучи в совете с воеводой-изменником Осипом, ложно вписал в их челобитную, будто я хочу в Сибири Дон завести и в том не винится, хотя иные заединщики и советники его в том повинились…
— Вор! Против мира идешь!.. В Ушайку их всех побросать!
— Мы пошлем государю нашу челобитную от всего мира и повинную челобитную сих воров государю, дабы явно было, где правда… Посему вора Былина на правеж!
— Верно, верно! Пусть кнута отведает!
Былина растянули на козле, и Васька Мухосран хлестанул его кнутом.
— Винись, что ложную челобитную на Плещеева написал!
Былин поначалу злобно щерился, но после полусотни ударов, морщась от боли, закричал:
— Напишу повинную!..
Его вернули в трапезную, дали перо и бумагу, но тот замотал головой:
— Не смогу писать сам, руки трясутся…
Бунаков кивнул Тихону Хромому, и тот, обмакнув перо в чернильницу, приготовился писать.
— Жалобу на Гришку Плещеева писал я по приказу многих градских людей в обидах на него, дворян и детей боярских… Его воровство подлинно ведомо всем. А винюсь в том, что по велению воеводы Осипа Ивановича в ту бумагу внес иных людей, противных ему, воеводе… — сказал Васька Былин.
— Тихон, записывай!
Подьячий заскрипел пером, то и дело обращая взор на Ваську Былина: «…и я, Васка, написал под ево, Григорьеву, статью в воровстве ж сына боярского Федора Пущина да Василья Ергольского, да Михаила Ероцково…»
Былин замолчал, промокая рукавом кафтана разбитые губы.
— Кого еще внес? Говори, говори… — подогнал его Тихон.
— Пятидесятника Ивашку Володимерца да десятника Прошку Аргунова, Ваську и Данилку Мухосранов-Сапожников, Богдашку Паламошного да Фильку Едловского, Кузьму Чурилу да Андрюшку Щербака да иных многих градских людей!..
Тут на другом конце стола, где заходившие со двора казаки подписывали «одиначную запись», раздался шум и крики.
— Че ор подняли? — подошел к ним Бунаков.
— Вот конный казак Яшка Кусков к одиначной записи руки не прикладывает! — сказал Кузьма Мухосран.
— Пошто, Яков, не пишешься? — спросил Бунаков Кускова.
— Сей скоп от Гришки Подреза пошел, а я с Гришкой на одной десятине ср… не сяду!
— Тут воля круга, но не Гришки! — подступил к нему Иван Володимирец. — Пошто с миром не пишешься, добра государю не желаешь? Брат же твой Томило подписал!..
— За Гришкой в скопе сем не пойду… У брата своя голова на плечах.
— Значит, не будешь подписывать? — схватил его за грудки Бунаков.
— Не буду! — вскинул бороду Яков.
— В тюрьму его! К разлюбезным начальным людям, авось поумнеет! — приказал Бунаков следовавшему за ним тенью денщику Митьке Мешкову, и тот с помощью Кузьмы Мухосрана связал Кускову руки за спиной и повел к тюрьме.
— Митрей, и этого заодно уведите! — кивнул Бунаков на Былина.
— Ладно, черт с вами, подпишусь! — крикнул Яков Кусков.
Бунаков удовлетворенно усмехнулся и обратился к дьяку Патрикееву:
— Список изменников, на кого Гришка сказал государево великое царственное дело, готов ли?
— На тех, что вчера объявил, готов…
— В тот список добавить надобно тех, кто помог увести печать из съезжей, ибо сие явная измена! — сказал Федор Пущин.