Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич. Страница 98
— Где ж твой промысел рыбный? — подойдя вплотную, спросил вице-губернатор.
— Дак под Тарой в десяти верстах…
— А коли был ты на рыбном промысле, откуда ведаешь об указе и противности учиненной?
— Мужики проплывали, от них и узнал…
— Какие мужики, называй поименно!
— Не упомню, что за мужики, не знакомые мне…
— Врешь, вор! — ударил вице-губернатор Маладовского по скуле.
— Отвечай, кто учинил противность в Таре кроме полковника Немчинова?
— Не ведаю…
Вице-губернатор схватил было его за клинышек бороды, но князь Черкасский остановил:
— Александр Кузьмин, велите отвести в застенок, там и расспросим…
Когда Маладовского увели, Черкасский обратился к полковнику Батасову:
— Доложите, Иван Титович, каким числом намерены выступить?
Батасов, тронув пшеничные усы, ответил:
— Поскольку подлинное число отпорщиков нам неведомо, чаю, надобно взять всех свободных солдат Московского и Санкт-Петербургского полков, всего около четырех сотен человек, также два капральства гренадеров. Кроме того, предлагаю послать двести служилых татар под началом капитана Рублевского…
— Сие верно, — вступил вице-губернатор, — заставы лучше держать татарами.
— Да-да, и отправку произвести всех солдат надобно тайно. Какие распоряжения сделаны, господин полковник?
— Под командой капитана Нея грузятся дощаники провиантом якобы на смену в Семипалатную крепость. С ним же хочу отправить четыре пушки, к каждой но 20 ядер и бомб, да четыре мортиры малые. 10 пудов пороху пушечного, да пятьсот гранат для гренадеров… Кроме служилых татар, все пойдут сухим путем.
— Сегодня же надобно оформить подорожные, получить в Рентерее жалованье для солдат на два месяца вперед и для оплаты лошадей.
— Алексей Михайлович, — сказал вице-губернатор, — на всех лошадей верховых не достанет, чаю, послать на верхах авангард человек в сто, дабы ехать ему с великим поспешением.
— Под чьим началом, Иван Титович, намерен послать авангард?
— Капитан Ступин подойдет, — ответил полковник Батасов.
— Что ж, ладно… Идемте, господа, к нашему арестанту, — сказал князь Черкасский, — может, он что вспомнит на виске!
И все трое направились из канцелярии в застенок.
Иван Яковлев был воистину заплечных дел мастер. Не про него сложил народ поговорку: кнут не ангел — души не вынет, а правду скажет. Яковлев с десяти ударов кнутом у самого дюжего мужика мог на виске душу вынуть. Да то ему неинтересно. Главное, правду спытать. Вот здесь-то он уж настоящий заплечных дел мастер: то в полную силу удар отпустит, а то и в четверть силы, чтоб не задубел раньше времени допрашиваемый — тогда от него никакой пользы не сыщешь… А уж перед самим губернатором Яковлев старается вовсю. Не было еще такого арестанта, который бы во всем не повинился.
Хотя нет, был года с три тому один старец, которого Яковлев едва жизни не лишил на виске, но правды спытать не успел. Запомнил он того старца, Сергием звали. Эх, попадись он ему еще раз! Одно ладно, что не перед губернатором то случилось. Призвал его владыко в архиерейскую тюрьму, где содержался тот старец. Ярый раскольщик, мутил тот старец народ в селе Абалацком да Аремзянской слободе, возводил хулы непотребные на православную церковь, и был схвачен по доносу митрополитом Филофеем. Вздернули на дыбу расколыцика, а он висит да сквозь зубы всех поносит. Десять минут висит, полчаса висит — все хоть бы что, легкий да сухой, тертый… Тут и Яковлев за него взялся. Двадцать пять ударов вполсилы отмерил, висит старец в поту, не винится. Упрямый старик…
«Пойдешь в церковь к причастию?» — спросил его владыка. А он ему: «Ср… я на твою церковь! Собака долгоносая! Кобель сухокожий!» — «Всяк человек божий обшит кожей, — говорит ему владыка, — гляди, как бы с тебя ее не спустили!»
Стал Яковлев старца опять бить, а тот ярится, на него накинулся: дубина, грит, рябая, рожа вспахана, развяжи руки, я те ее засею… Не стерпел Яковлев насмешек, ударил в полную силу, и старец сразу лишился памяти. Пришлось снимать. Владыка же ему, Яковлеву, выговорил, что-де старец нарочно злил его, чтоб не висеть. Яковлев сказал, что в другой раз будет с ним аккуратнее, никуда, мол, он не денется, повинится. Но другого раза не было. Бежал старец в урман…
Алексей же Маладовский сознался на допросе с пристрастием быстро. Хотя десять минут виски и вытерпел, но после третьего удара кнутом взмолился, чтобы с дыбы его сняли. И рассказал, что не пошел к присяге и другим советовал и воспрещал идти полковник Немчинов, пятидесятники Иван Жаденов и Василий Сборщиков, дворяне Чередовы, посадский Василий Лозанов… И как пришли-де противщики к церкви, полковник Немчинов подал коменданту Глебовскому отпорное письмо от всего народа, и тот велел прочесть вслух подьячему Андреянову. После того комендант, мол, сказал полковнику: «Поди прочь от церкви, коли противен учинился». Полковник пошел, и за ним весь народ к присяге не пошел.
Но сколько ни пытались узнать у Маладовского, почему комендант велел читать письмо вслух и что в том письме было написано, ничего добиться не могли. Свесив голову, арестант шептал: «Не ведаю, не ведаю…»
Велев посадить Маладовского на цепь, князь Черкасский с вице-губернатором и полковником Батасовым вышли из пытошной избы и вернулись в губернскую канцелярию.
— Иван Титович, коменданта Глебовского возьми под арест, — сказал князь Черкасский. — Всех начальных людей и советников, кого назвал Маладовский, и прочих брать за караул, держать порознь и глядеть, чтоб себя не умертвили. Также всех, кто к присяге не пошел, арестовать, «допрашивать, почему не пошел, дома арестантов запечатывать. Только смотри на месте, коли отбиваться оружьем не будут, сильно не пытай, дабы лишнего озлобления не вышло, и отправляй арестантов к нам за крепким караулом. Теперь же ступай проверь, все ли готово к отправке. А ты, Александр Кузьмич, — обратился он к вице-губернатору, — составь для полковника и капитана Ступина инструкции да не забудь указать, чтоб по прибытию в Тару лошадей, взятых у ямщиков, отправили бы обратно. Да пошли в помощь полковнику подьячего, хоть того, что сегодня пытошные речи писал.
— Илья Резанов…
— Вот, вот… Дела у него будет много…
Отряд под командой полковника Батасова из солдат Московского и Санкт-Петербургского полков Тобольского гарнизона числом более четырехсот человек выходил из Тобольска за полночь, тайно. Лил дождь, и желтый свет от двух фонарей у городских ворот растворялся в этом дожде, вяз и не достигал земли. Скоро устланная битым камнем дорога кончилась, и солдаты, шедшие пешим порядком, позавидовали тем, кто сидел в телегах и верхом на лошадях. Дождь был теплый, но грязь месить кому охота.
— Господин сержант, куда же идем-то? — в который раз спрашивал солдат Московского полка Исак Микулин сержанта Данилу Львова.
— Наше дело малое, надо будет, объявят, — так же в который раз невозмутимо отвечал сержант.
Через час после утренней тапты солдатам вдруг объявили, чтобы к вечеру были готовы выступить в боевой поход. Солдаты кинулись готовить амуницию. Драили фузеи и мушкетоны, точили штыки к ним и палаши, получали и набивали сумы патронами с фузейными пулями, латали камзолы и кафтаны… Солдат Исак Микулин долго провозился, сшивая совсем развалившееся нагалище для фузеи, и теперь, шагая под дождем, жалел, что не проверил как следует кафтан. Видно, где-то порвался обшлык, и вода протекала за ворот. Он беззвучно ругал всех, кто придумал идти в такое время, считал, что в Сибири любое дело может обождать… Где-то далеко в голове колонны промелькивали два желтых глаза — жгли факелы, чтобы не потерять дорогу, — остальные же шли вслепую. И хотя прошли всего около двух часов, казалось, что идут всю ночь, и конца этому не будет. Но Бог, видно, сжалился над служивыми: подул ветер, в тучах стали проглядывать звездные провалы, и дождь скоро перестал. А когда на первом яму получили шесть подвод, и в одну из них попал Исак Никулин, он и вовсе повеселел. Только интересно было, куда же они идут.