Выбор (СИ) - П. Белинская Ана. Страница 48

Если честно, я соврал. Я начинаю отчаиваться. И всё, что мне сейчас хочется, вынести к херам эту чертову дверь, закинуть любимую гордячку себе на плечо и утащить куда-нибудь подальше, связать и зацеловывать до тех пор, пока не простит.

Я не ожидаю, как дверь квартиры, которую я охраняю, тихонько отворяется и из нее показывается белобрысая голова Шумахера. Пацан смотрит то на меня, то озирается назад. Дверь снова закрывается, но через минуту, открывается снова. Растрепанный, как после сна, Никитос, в домашней футболке, тапочках и трусах с зелеными динозаврами, выходит в подъезд, пытаясь бесшумно прикрыть за собой дверь. Молчу и наблюдаю, как в тоненькой ручке ребенок держит блюдце, а подмышкой зажимает спортивную термо-бутылку.

— Здорова, Шумахер, ты чего?

— Привет, Макс, — протягивает тарелку, на которой лежат два горячих пышных сырника. — Это тебе. Мама приготовила.

Я беру тарелку и смотрю на пацана. Как можно быть таким идиотом, как я? Как можно было принять женщину за коварную охотницу за богатством, у которой растет такой сын? Сейчас я ненавижу себя еще сильнее, глядя в глаза ребенку, самого важного и дорогого человека которого, я так бесчеловечно унизил и растоптал.

— Это мама передала? — мне не верится, что моя Веснушка вдруг сжалилась надо мной, но маленькая надежда уже разливается по венам теплом.

— Эээ… — мнется Шумахер, почесывая свою белобрысую макушку, — ну…я сам взял, пока мама умывается, — опускает головку, будто в чем-то виноват передо мной. — Для тебя.

— Спасибо, Шумахер, — треплю его по голове, — ты-настоящий друг, — протягиваю ему руку и голубоглазый ее уверенно пожимает.

Я тронут. Да что уж там говорить, меня буквально размазали по стенке и ткнули в свое же говно лицом, указывая на никчемность и тупость. Маленький ребенок оказался гораздо великодушнее и мудрее нас, взрослых людей. Вот, у кого нужно учиться жизни: любить безусловно, радоваться открыто, сопереживать искренне и помогать бескорыстно, не притворяться, а быть честным перед собой и другими, жить, как чувствуешь, вопреки чужим ожиданиям.

— Мама злится на тебя. Один раз я слышал, как она назвала тебя козлом, — шепчет Никитос, словно доверяет мне страшную тайну.

— Твоя мама права, — вздыхаю я, еле сдерживая смешок.

Ну рыжая, ну зараза мелкая! За козла ответишь!

— А еще она плачет, — садится на корточки рядом со мной, ковыряя торчащую из футболки нитку, — очень часто.

А вот это серьезно. И мне невыносимо стыдно и больно, что эти слезы из-за меня. Сглатываю образовавшийся в горле комок. С меня будто заживо кожу сдирают, а потом сверху посыпают солью.

— Из-за тебя? — заглядывает в глаза своими бездонными океанами, отчего я теряюсь и отвожу взгляд в сторону.

Не могу. Не могу смотреть ему в глаза. Я чертовски виноват перед этой маленькой большой семьей.

— Из-за меня, — признаю я. И готов отвечать за свои поступки, пусть даже всю оставшуюся жизнь.

Мальчишка вздыхает и резко спохватывается. Вытаскивает зажатую подмышкой бутылку и протягивает мне.

Открываю термо-кружку и делаю глоток — там теплый чай. Беру с тарелки пышный, уже остывший сырник, а другой протягиваю Нику. Мальчишка на удивление принимает и засовывает в рот.

Так и сидим: вдвоем на корточках, в душном подъезде, пережевывая нежнейшие сырники. И мне так хорошо…

— Никогда и никому не позволяй обижать твою маму, ты меня понял, Шумахер? — кивает, — а теперь беги домой.

Голубоглазый поднимается, вытирая о футболку жирные пальцы, забирает тарелку с бутылкой и скрывается в квартире, где мне пока нет места, но куда отчаянно рвется моя душа.

55.

Саша

Мне кажется, что я не плохо справляюсь. Я не рву не себе волосы, не закидываюсь шоколадом и картофелем фри, не смотрю слезливые мелодрамы. Я мою голову, крашу ресницы и хожу на работу. Всё, что я позволяю себе — тихонько всплакнуть в подушку перед сном. Теперь придется и с этим завязать, потому что пару раз Никитка меня ловил за мокрым делом.

Я не буду делать вид, что моя жизнь закончена, биться в конвульсиях и страдать по человеку, который совершенно не достоин моих слез. Во-первых, у меня есть ради кого жить, во-вторых, а что, собственно произошло такого, чтобы сложить ручки и предаться жалости к себе. Все живы, практически здоровы, никто не умер, ну кроме моего оскорбленного достоинства, но это я переживу. Конечно, это не говорит о том, что я всё забыла, смирилась и простила. Да, я до сих пор обижена, но тех первоначальных эмоций, когда я сгорала от стыда и унижения — больше нет. А за что мне должно быть, в принципе, стыдно? В том, что один психологически незрелый мерзавец выдумал себе дичь и сам в нее поверил? С другой стороны, Филатов всегда предельно открыто давал понять, что не испытывает ко мне глубоких чувств, мы ничего друг другу не обещали, а та близость между нами- всего лишь взаимное влечение, не больше. То, что я сама себе придумала какие-то отношения и поверила в них — это моя проблема. Не нужно было терять голову. Максим никогда не строил из себя того, кем он не является: он был груб, молчалив, замкнут. Я видела и знала какой он, но это не помешало мне вляпаться в него по самые помидоры. А теперь на что я собралась обижаться? Разве что на оскорбительные слова, брошенные прилюдно. Сейчас мне глубоко все равно, поверил ли кто-нибудь в них или нет. Оправдывать себя я не собираюсь, так же, как и кричать каждому — «что я не такая». Я просто выбираю удалить все раздражающие факторы из своей жизни. Ведь именно этому я и учу своих «пациентов». Как я могу помочь другим, когда не могу помочь себе? Это в красивых романах она не пила, не ела, умирая от предательства и неразделенной любви. Но я ем, пью, дышу и живу, потому обязана, ради сына, родителей, любимой работы и ради себя.

Я убрала кофемашину в коробку и ближайшее время собираюсь отправить ее по адресу дома Филатовых. Я не отвечаю на звонки Данилы, но написала ему сообщение, что со мной все в порядке. Но самый раздражающий фактор я стараюсь попросту игнорировать. Я умею, когда нужно отключать чувства, иначе бы я не смогла работать тем, кем работаю. Порой нам приходится видеть и слушать такое, о чем даже подумать страшно. И если бы каждую личную трагедию мы пропускали глубоко через себя, думаю, что каждый из нас рано или поздно, оказался в кресле напротив, только, увы, не психолога, а психиатра. Поэтому абстрагироваться я умею, хотя и чертовски сложно.

Я стараюсь не думать, о том, что оба мужчины в моей жизни предали меня, не видеть в этом карму, проклятие и всякую эзотерическую суть. Я не собираюсь превращать свое сердце в холодный гранитный камень, я до сих пор верю в любовь. И я заслуживаю любви: настоящей, без условностей, всепоглощающей, взаимной, без полутонов и приукрас. Любовь — это игра в одной команде, взаимодополняющая, взаимозаменяемая, объединённая общей целью. А с Филатовым мы играли в разных командах: я в защите, а он-в нападении.

Максим две недели упорно не давал забыть о своем существовании. Знаете, он не из тех, кто с извинениями бросается целовать ноги, кто задаривает подарками и поражает находчивостью, обивает пороги, вымаливая прощение. Всё это не про него. И если честно, то я не понимаю, что ему от меня нужно. Зачем приходить каждый день? К алчной, лживой шлюхе. Не слишком много чести для человека, которого ненавидишь? Две недели систематичного надзора. К концу второй недели мне даже стало интересно, насколько Филатова хватит.

Первую неделю он пытался поговорить. Но я находилась в стадии отрицания, когда мозг прекращает свою полноценную работу в отношении рационального анализа входного потока информации, выставляет барьер к восприятию внутренних и внешних факторов, притупляя полноценное осознание. Я практически заставила себя не испытывать эмоций, ограждая от негативных чувств. Я не слушала, о чем он говорил Филатова, я смотрела сквозь него.

Надо отдать ему должное, он соблюдал мои личные границы, но был предельно близко. Каждое утро провожал до работы, каждый вечер встречал. Он методично заставлял привыкнуть к пониманию, что он рядом. Выбор оставался за мной: уступить или дождаться, пока Филатову надоест ежедневно меня караулить.