Призрак в мундире - Тамоников Александр. Страница 3
– Чего-то ждут, к чему-то готовятся?
– Они знают, что мы готовим операцию на Курско-Орловском выступе, мы знаем, что и они готовят что-то. Вот все и начали активный сбор сведений. Учитывая, что о прибытии вашей группы меня предупредили аж из Москвы, задание у вас серьезное. Так что, Максим Андреевич, простите, не знаю вашего звания, если что, обращайтесь непосредственно ко мне.
– Обращусь, – кивнул Шелестов. – В нашем деле скромность лишь помеха.
Группе было запрещено выходить в город. Для жилья оперативникам выделили комнату в полуразрушенной школе, которая оказалась внутри охраняемого периметра штаба армии. На обед ходили вместе с другими офицерами штаба в офицерскую столовую, в свободное время занимались физкультурой, единоборствами. Для стрельбы условий не было, поэтому тренировки с оружием пришлось отложить. Шли вторые сутки вынужденного безделья.
Придирчиво осмотрев своих оперативников – хорошо ли каждый побрит, подшит ли у каждого чистый подворотничок на гимнастерке, не мятое ли обмундирование, хорошо ли начищены сапоги, – Шелестов кивнул:
– Все, пошли на обед.
Максим шел сзади, глядя на своих друзей. Буторин хмурый и молчаливый. Все время после их последней операции в Норвегии он ходит такой, весь в себе. Коган налегает на силовые упражнения и гимнастику. После ранения ноги, кажется, его что-то беспокоит, но Борис никогда не станет жаловаться и искать сочувствия, поблажек. Когда ему плохо или больно, он становится злым – на себя, на свою боль. А вот Миша Сосновский улыбается небу, апрельскому солнцу. И все ему нипочем. А ведь он из них самый опытный, он работал в загранразведке в Германии под прикрытием дипломатического паспорта. И что у Михаила в голове и на душе, никому в жизни не догадаться. Актер еще тот!
Большая часть офицеров уже пообедала, и в столовой было относительно пусто. Шелестов специально выбирал такое время для обеда, чтобы меньше привлекать внимания к группе. Рассевшись вокруг квадратного стола, покрытого зеленой клеенкой вместо скатерти, все выжидающе посмотрели в сторону кухни, откуда уже спешили официантки, которых здесь почему-то называли просто – подавальщицы. Буторин продолжал сидеть и смотреть в сторону окна без всякого выражения на лице. Коган и Сосновский, как обычно, начали обсуждать девушек, а через пять минут перешли к обсуждению абстрактной и бесконечной женской темы.
И когда девушки убрали пустые тарелки и на столе остался лишь компот из сухофруктов, Сосновский наклонился к Шелестову и тоном заговорщика попросил:
– Максим, мне надо срочно в город…
– Что? Зачем? – удивился Шелестов.
– Ну как это зачем, – горячо зашептал Сосновский. – Я же не могу ходить с такой рожей. Помилуй бог, здесь же есть женщины!
– Миша, – укоризненно посмотрел на Сосновского Максим. – А может, хватит дурака валять?
– Мне нужна новая бритва, – сразу стал серьезным Сосновский. – Мою уже править нельзя. Она царапает лицо, и скоро я буду ходить с таким видом, как будто каждое утро, двигаясь по дороге на завтрак, продираюсь через кустарник.
– А мне нужен пояс из собачьей шерсти от ревматизма, – вставил Коган.
– Ясно, – усмехнулся Шелестов. – Скучно вам. Развлекаетесь. А тебе, Виктор, что надо в городе?
– Пообедали, пошли уже, – спокойно отозвался Буторин и провел рукой по седому ежику своих волос.
– Так, тридцать минут всем на составление списка, – заявил Шелестов. – Кому что и срочно нужно.
Они шли к своей «казарме». Максим догнал Буторина и пошел с ним рядом. Оба молчали до самого спортивного городка. Наконец Шелестов заговорил.
– Витя, ты меня беспокоишь. Впереди черт знает что за операция, а ты молчишь все время, как окаменел. Мне, если честно, страшно за тебя.
– Брось, – коротко ответил Буторин. – Все в норме.
– Это из-за нее, – не поверил Шелестов, вспоминая погибшую девушку Мэрит из норвежского сопротивления. – Война, Витя! Нельзя давать сердцу страдать. Окаменеть оно должно. Закончится все, тогда и грустить будем, и плакать, и добрым словом вспоминать всех, кого мы потеряли. А сейчас нельзя.
– Кончится? – спокойным и каким-то серым голосом спросил Буторин. – А когда?
– От всех нас зависит, когда кончится, – резко сказал Максим. – От каждого из нас, от каждого бойца на передовой, от каждого человека в тылу, кто работает ради фронта, ради победы. От каждого мальца, что занял место у станка взамен ушедшего на войну отца, брата.
– Мне грустно не от этого, – добавил Буторин. – Война страшная, жертвы миллионами исчисляются. Такого в истории человечества еще не было. Одна война страшнее другой. Мировая с немцами, Гражданская, теперь эта. Ладно, мы, мужики, воины! Но девочки, такие как Мэрит, они не должны умирать, не должны воевать.
– Она была не девочка, – ответил Шелестов. – Она была бойцом, да еще каким! И еще пойми, Витя, что тебе никто не разрешил бы жениться на иностранке. Как ты себе это все представляешь?
– Никак, – спокойно ответил Буторин. – И нечего тут обсуждать.
– Вот и я о том же! – с энтузиазмом заметил Шелестов, увидев своих оперативников на спортивной площадке.
Коган был занят тем, что устанавливал самодельный щит, изображавший ростовую фигуру человека. Фанерный щит никак не хотел стоять, то и дело падал. Дважды он падал, ударяя Когана по голове. Борис тихо ругался и с неудовольствием поглядывал на Сосновского, ходившего вокруг него с заложенными за спину руками и громко читавшего стихи на немецком языке.
Шелестов остановился и взял за локоть Буторина, чтобы тот не помешал Сосновскому читать стихи.
– Генрих Гейне. А Михаил у нас романтик и позер, – тихо сказал Максим. И процитировал перевод на русском:
Сосновский обернулся, проигнорировал засмеявшегося Когана и укоризненно посмотрел на товарищей. Подняв указательный палец вверх, он заявил почти торжественно:
– Вот увидите! Эта война рано или поздно закончится, но мир уже никогда не станет прежним. Он изменится, может быть, до неузнаваемости. Мы прикончим фашизм окончательно, и о нем забудут на века. А может, снова по углам начнет собираться в кучки коричневая мерзость. Многое все равно изменится в головах простых людей и политиков. Но неизменным и вечным останется другое: культура, великое культурное наследие, искусство, литература. Поэзия! Ведь классика, она вне политики, вне войн и международных споров. Люди забудут о фашистах, но никогда не забудут Гейне. Вот в чем прелесть этого мира, вот в чем надежда и вера в светлое будущее.
Михаил хотел еще что-то добавить к своей высокопарной речи, но из-за угла кирпичного здания показался помощник дежурного. Он подбежал, сбавил шаг и вскинул руку к фуражке.
– Товарищ майор, вас срочно просят в комнату спецсвязи к аппарату ВЧ. Москва!