Мой зверь безжалостный и нежный (СИ) - Шолохова Елена. Страница 13

Ему тотчас какой-то жлоб под дружный гогот отвесил в грудь с ноги так, что Лёха повалился на землю. И уже на него, скрюченного, кто-то вылил Гунино пиво. 

Затем этот же жлоб заметил меня. Я всё ещё цедил свой «Адмирал». Пиво стало тёплым и еле лезло.

Несколько секунд он соображал, потом всё же двинулся ко мне. Подошёл вплотную, играя партаками на банках. Весь из себя брутал, бритый наголо и раздетый по пояс — кофту свою он повесил на спину, завязав рукавами у шеи, под кадыком.

— А ты, лошара кучерявая, чего ждёшь? — наклонил он ко мне осоловелую физиономию. — Это чё у тебя? Серьга? Так ты заднеприводной! Пиво давай сюда, пидор, а сам бегом марш к остальным лошпетам. Щас мы вас дрессировать будем.

— Ну, угощайся, чё, — ухмыльнулся я и плеснул ему в лицо всё, что осталось в банке.

Жлоб охнул, пару раз сморгнул, отёрся свисавшим рукавом и, набычившись, рявкнул:

— Ну всё, падла, тебе конец.

Но пока он жевал, я уже спрыгнул с парапета, вцепился в эти его рукава, болтающиеся на груди как шарф, и затянул покрепче.

Жлоб побагровел, выпучил глаза, стал сипеть и в панике царапать ткань кофты, хвататься за мои руки, пытаясь их убрать, но это бесполезно. Я, может, и далеко не такой кабан, как он, но хватка у меня мёртвая.

Потом отморозились и его дружки, рванули к нам, но остановились в паре шагов, подняв вопль:

— Ты чё творишь?! Чё творишь, урод? Ты бешеный? Отпусти его, сука!

Жлоб тоже что-то сипел невнятное. От натуги у него вздулись вены.

— А где пожалуйста? — отозвался я весело, но жлоба всё-таки отпустил.

Тот согнулся пополам, прижав руки к шее, и зашёлся в кашле. Потом и вовсе рухнул на асфальт, привалился плечом к парапету. Ошалевшие офники кинулись к нему, присели рядом на корточки, стали его тормошить, беспокоиться. Один на бегу толкнул меня плечом, я развернулся и поддал ему ногой под зад.

— Куда прёшь?

— Ну всё, суки, вы трупы! — крикнул нам затем кто-то из них. И тут же они один за другим резво подскочили и направились к нам.

— Бежим? — тихо предложил Гуня.

— И всё пропустим? — хмыкнул я. Ну уж нет.

Не то что я драться люблю. Вовсе нет. Хотя иногда это, правда, в кайф. Когда силы примерно равны, когда ты на взводе и весь кипишь от адреналина, когда из тебя так и прёт энергия, и если её не выпустить, кажется, что тебя попросту разорвёт. Но это бывает нечасто.

А уж вот так, как сейчас, — точно не люблю. Когда против тебя такая дичь, как обдолбанные футбольные фанаты, и когда их намного больше. Я хоть и безбашенный, как многие считают, но всё же не камикадзе.

Однако бежать — это в любом случае дно. Так что я развернулся к ним и приготовился морально кровь и пролить, и пустить.

— У них кастеты! И цепи! — ахнул Гуня, отступая за мою спину.

Пофиг. Боли я не боюсь, я её даже не чувствую. Никогда не чувствовал. Как и страх. А в драке — так тем более. И если случается вот такое месиво — настолько азарт захлёстывает, что чёрта с два меня кто остановит.

Локомотивщики, вооружившись, попёрли на нас. Только придушенный жлоб так и сидел на асфальте у парапета, потирая шею и глядя на меня с лютой ненавистью. Даже просипел своим вдогонку:

— Особенно вон того упыря кучерявого ушатайте.

Но эпической битвы не случилось. В самый последний момент на набережной нарисовались пэпээсники. Просекли, что намечается замес, и давай крутить всех, кто под руку попадётся. Схватили пару офников, подобрали жлоба, затолкнули их в свой бабон, а остальные разбежались.

Нас с пацанами менты даже не тронули. Ещё и спросили, целы ли мы.

На фоне упоротых фанатов в спортивках мы выглядели чинно и пристойно, как юные хористы. Только я свою физиономию отворачивал. Потому что не остыл ещё, а в такие моменты дикая решимость расхерачить всё вокруг написана у меня на лбу большими буквами.

— Блин, повезло нам, — со стоном выдохнул Гуня вслед отъезжавшему ментовскому бабону. Он нащупал в кармане пиджака сигареты, выбил себе одну из пачки, предложил остальным. Руки у Гуни ходуном ходили, он и закурить смог лишь с пятого раза.

— Кому ещё повезло — большой вопрос, — затягиваясь, хмыкнул Лёха Бондарь и покосился на меня.

— Это точно, — поддакнул ему Воропаев. — Я думал, Тим, ты его реально задушишь. Не остановишься. Аж жутко стало, если честно…

— Если ты такой пугливый, сиди дома, не гуляй, — равнодушно бросил я.

— Да чё ты, Тим, не заводись. Ты ж и правда в запале берега не видишь, что угодно можешь сделать… — забубнил Лёха. — Он просто за тебя испугался. И я тоже…

— Не пугайся, мамочка, я в порядке, — пресёк я его.

Ненавижу, когда мне такое говорят. Мне и матери хватало, которая вечно твердила: «Тимур, мне всё время страшно за тебя. Ты ведь не понимаешь, что хорошо, а что плохо, что можно, а что — нельзя. Ты попросту не осознаешь, что запрещено или опасно. Не знаешь границ, Тимур. Я всегда боялась за твоего отца. Он часто переходит черту дозволенного, но ты… Для тебя этой черты, похоже, вообще не существует».

Я и от неё-то отмахивался, грубил: «Не парь мне мозг всякой ересью».

А теперь ещё и пацаны взялись меня лечить.

Как же бесят эти причитания!

Ладно меня все другие в лицее считают неадекватом, если не конченным психом, но свои-то какого хрена?

А пошло всё с того случая, когда два дебила из одиннадцатого решили меня прессануть. Я тогда учился в седьмом классе и по росту едва обоим до груди доставал. И вот эти двое подвалили, преградив дорогу к школьному крыльцу.

— Для тебя, шкет, вход платный. Гони полтинник.

— В переход валите, попрошайки, — огрызнулся я. — Там нищеброды побираются.

Слово за слово — началась драка. Кругом столпился народ, обступив кольцом, и мы там втроём как на ринге в боях без правил. Одного я уделал так, что тот встать не мог. Лежал посреди школьного двора, корчился и скулил. Второй тоже выхватил своё. И это меня от него ещё оттащили. Я же настолько в раж вошёл, что не почувствовал даже, что мне переломали рёбра.

Пацаны потом вот так же гудели.

— У тебя такое лицо было! Такой взгляд, будто разорвешь их! Жуть. Но так им и надо! А то запарили уже всю школу трясти, деньги отбирать.

На школу мне вообще было плевать. Я чисто за себя бился. Свою неприкосновенность отстаивал. Собственные интересы защищал. Это я чужие границы не вижу, а мои-то — не дай бог кому нарушить.

***

Хоть никто из нас после стычки с фанатами не пострадал, пацаны сдулись и заторопились домой. Я тоже поехал к себе.

И как раз в холле столкнулся с отцом и Жанной. Оба были при параде — очевидно, куда-то собрались.

— Мы в театр опаздываем, — объяснил на ходу отец.

Жанна вцепилась в его локоть и явно напряглась. И тут я заметил на ней материн жемчуг. Протянул руку к её шее, поддел пальцем нить, вопросительно взглянул на отца.

— Это что?

— Мы опаздываем, — раздражённо повторил отец. — Позже поговорим.

Этим раздражением он себя и выдал. Он всегда такой — дёргается, злится — если его что-то нервирует.

Да ну нет, отмахнулся я. Не мог он отдать этой тупой курице то, что когда-то подарил матери. Наверное, просто купил такой же.

И всё же я поднялся в её комнату. Остановился на пороге на несколько секунд. В груди сразу заныло.

Я скривился: ну что за фигня опять. Ненавижу это. Ведь правда — год уже прошёл, даже полтора почти, а я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что матери больше нет. Не могу спокойно находиться в её комнате, не могу видеть её вещи…

Раньше я думал, что меня вообще ничем пронять невозможно. Чего уж, мать тоже так думала. Лечила меня: «Нельзя быть таким циником в твои годы».

Меня это адски бесило.

— Какой есть, — огрызался я.

А теперь вспоминаю и задыхаюсь.

Что странно — когда она умерла, я ничего особенного не испытал. Самому даже было дико. Говорил себе: мать ведь, должно же что-то, ну не знаю, шевельнуться, защемить внутри. Я же любил её. Тоня вон как убивалась, выла в голос. Отец запил с горя. А я не ощутил ничего, совсем ничего.