Боги слепнут - Алферова Марианна Владимировна. Страница 68

Это были все познания Кумия в сельском хозяйстве. Ему было жаль цитрусовые деревья куда больше людей. Пришельцы из далекой Индии, наверняка они чувствуют себя чужими даже спустя пять веков после своего переезда. С некоторых пор Кумий сделался чужим в Риме. Браслет Валерии был давным-давно продан, как и почти все имущество Кумия.

Поэт дошел до крайности. И у него кончилась бумага. То есть чистой бумаги у него не было давным-давно. А тут кончились и старые рукописи, которые он перечеркивал и вновь использовал, печатая на другой стороне. Кумий принялся рыться в старом сундуке в поисках какого-нибудь давнишнего черновика. Ему казалось, что черновики никогда не иссякнут. Но выходило, что ничего не осталось – оказывается, человек за свою жизнь успевает так мало! Нашлась лишь серая папка, неведомо откуда взявшаяся в его архиве. Напрасно Кумий напрягал память, пытаясь вспомнить, что это такое. Ничего не всплывало. Ясно, что папка была чужая. Кто-то дал ее и просил сохранить. Кто-то чужой положил в сундук. Листы в папке были старые, пожелтевшие. От времени черные буквы машинописи расплылись. На первой странице значилось:

«Скопировано с рукописи, пришедшей в полную негодность. Рукопись ориентировочно 870–871 годов, сделанная на пергаменте».

И далее шел текст.

Рукопись, найденная поэтом Кумием (без заголовка).

«В моем поместье в…(неразборчиво) я провожу ныне большую часть времени, а не только каникулы, когда знать бежит из Рима, и в Городе остается лишь нищий плебс.

Последнее мое сочинение продается в нескольких книжных лавках. Но я слишком глубоко запрятал смысл, намеки слишком тонки, нынешним читателям их не понять. Береника сказала, что в моих произведениях не хватает чувства. И я готов с ней согласиться. Эта женщина продолжает меня удивлять. Я пригласил ее погостить к себе на виллу. И она приехала. Она по-прежнему красива. Быть может даже красивее, чем прежде. Говорят, в молодости Береника, как Фрина, не пользовалась косметикой. И румянец, и черные полукружья бровей, и ресницы – все было естественным. И сейчас она красится мало. Однако румяна и краску для губ употребляет.

Едва она приехала, как тут же явился ко мне в гости сосед мой философ Серторий. Себя он называет стоиком, но я подозреваю, что он понатаскал со всех учений понемногу и пытается слепить нечто особенное по примеру Цицерона. Поутру он зачитывал мне куски своих «опытов». Береника присутствовала. Серторий постоянно бросал на нее взгляды и постоянно сбивался. Серторию нет еще и тридцати, Береника лет на шесть или семь его старше, а между тем он полностью очарован этой женщиной. Любовь его безнадежна, и, кажется, сам Серторий это понимает – он беден, едва выпутался из старых долгов и тут же наделал новых. Купить любовь Береники ему не по средствам.

– Неплохо, – сказала Береника. – Но чрезвычайно скучно. Это вряд ли кто-то будет читать. Надо зацепить читателя на крючок, обратиться к его чувству, а ты обращаешься к разуму. Это обычная ошибка римлян. Они слишком превозносят разум.

– Рим пишет историю в реальности и на пергаменте. Историю, похожую на миф. Вымысел для других, – напыщенно заявил Серторий.

– Но иногда приятно фантазировать. В этом случае наши поэты прикрываются чужими мифами. Римлянину не подобает сочинять сказки.

В тот день спор Береники и Сертория закончился вскоре. Никто не знал, во что он выльется позднее.

Триклиний в моем доме несколько выдвинут вперед, широкие двери выходят в сад, а с боков большие окна, такой же почти величины, как и двери – так что триклиний овевается ветерком с трех сторон. Из окон виден сад, а за ним – море. Сад у меня отличный, садовником я нахвалиться не могу – весь цоколь виллы, и даже статуи он обвил плющом. Поразительно этот парень умеет сочетать растения. Плющ с темными глянцевитыми листьями обвивает платаны, перекидываясь от дерева к дереву. Лужайка окружена буксами, подрезанными в виде букв, из которых складывается мое имя. К морю ведут два портика, а между ними бассейн, и вдоль воды устроены клумбы, засаженные благоухающими левкоями.

Итак, я описал сцену, на которой все происходило. Представил двух актеров. Льщу себя мыслью, что сам я автор. Хотя подозреваю, что остальные не догадываются о моей роли. Не спешу афишировать. Тайная власть пуще всего тешит самолюбие. А вскоре я приобрел третьего актера.

Как раз перед обедом, когда накрывали на стол, а Береника прихорашивалась в своей комнате, явился Дионисий с известием, что прибыл какой-то раненый трибун и просится переночевать. У меня не постоялый двор, но раненому трибуну я отказать не мог и даже отправился лично встретить его и проследить, чтобы этого человека устроили с максимальными удобствами и, если надо, послали за медиком. Каково же мое удивление было, когда я увидел, что это старинный приятель мой Марк, участвовавший в походе Траяна. Что он ранен и вынужден покинуть армию, я не знал.

– Ты что же, хотел испытать меня?! – воскликнул я с упреком. – Не назвался и решил посмотреть, прикажу ли я тебя выгнать.

– Я назвался, – отвечал Марк. – Мне сейчас не до розыгрышей.

И вправду – выглядел он неважно – лицо серое, щеки запали, а волосы поседели, хотя он не стар. О боги, он ведь мой ровесник, неужели и я выгляжу вот таким потрепанным жизнью, уставшим? Или всему причиной рана Марка? Ранен он в левое бедро выше колена, и рана не желает заживать, хотя ее и прижигали каленым железом. Рана давнишняя, и странно, что она не затягивается.

Я позвал Дионисия и еще двоих и велел перенести Марка в бани, благо они были протоплены – раненому не повредит с дороги хорошее мытье и потение в лаконике.

Я тут же велел послать за медиком. Выяснилось, что в ноге застряла деревянная щепка и кусок ткани и оттого рана оставалась открытой. То, что рана сильно не загнила, и Марк не умер, можно считать чудом. Фортуна наделила его удивительным здоровьем. Вечером медик извлек из раны вместе с гноем эту самую щепку, а на следующее утро Марк велел перенести себя в триклиний и принял участие в нашей трапезе. Тогда-то мы и собрались все вчетвером. Разумеется, речь пошла о последних завоеваниях Траяна. Я ожидал, что Марк начнет восхвалять прежнего императора. Но я ошибся. Едва мы заговорили о Траяне и его преемнике, как Марк помрачнел.

– Тебя не вдохновляют новые приобретения Рима? – с деланным изумлением спросил Серторий – по его понятиям военный должен приходить в восторг, когда границы расширяются.

– Нет, – кратко отвечал Марк.

– Но ты же солдат!

– Я бы вообще не хотел больше ни воевать, ни убивать.

– Значит, ты будешь искать какой-нибудь гражданской должности? – продолжал допытываться Серторий.

– При Домициане философы были изгнаны из Рима, – сказал Марк.

Марк никогда ни о чем не говорил прямо. Я слышал, что на востоке он принял участие в мистериях и был посвящен в культ Митры. Однако сам он никогда не рассказывал об этом. Неужели Марк решил заняться философией?

– Ныне настоящая философия не в моде, – заметил я. – Все больше толкуют о чудесах и откровениях. Наш мир хаотичен, а не разумен.

– Наш мир хаотичен потому, что в наше время больше нет героев. Даже Катон Утический вызывает улыбку, хотя умер за Республику. Теперь все зачитываются похождениями подонков и подробностями жизни бывших рабов и кинэдов. Петроний Арбитр стал выше Вергилия, – вздохнул Серторий.

– Подумаешь, доблесть – пырнуть себя кинжалом! Сколько людей делали это из трусости, стоило Нерону нахмурить бровь…

– Не будем о принцепсах. Если не хочешь, чтобы у меня испортился аппетит, – перебил меня Серторий.

– Тебя не устраивает Адриан? По-моему, он – достойный правитель.

– Да, Адриан достаточно умен и достаточно честен, – согласился Серторий, – Но что из того? Один принцепс может быть умен и честен. Ну два могут, даже три. А десять? Нет, никогда. Тем более десять подряд. Так что не будем о принцепсах. Лучше займемся книгами. Книга может быть хороша сама по себе. Одна, в единственном числе. Все остальные пусть будут дрянью. Блеска одной они не затмят.