Девушки без имени - Бурдик Серена. Страница 16

— Спускайся, — велела она.

Я подчинилась. Ее лоб перечеркнула подозрительная морщинка.

— Происходит ли с твоей сестрой что-то, о чем я должна знать?

Сначала я испытала облегчение от того, что она еще ничего не узнала. Потом — панику, ведь она знала достаточно, чтобы подозревать. Я ткнула туфлей в нижнюю ступеньку:

— Нет.

— Отвечай! — Мама пальцем приподняла мой подбородок, заставляя смотреть ей в глаза.

Я отдернула голову. Я ненавидела себя за то, что такая маленькая. Я была расстроена и одновременно зла потому, что мама не замечала происходившего с отцом. Она могла хотя бы выказывать признаки тревоги. Если бы отец видел ее ввалившиеся глаза и посеревшее лицо, он бы почувствовал себя виноватым. А она казалась такой же здоровой и ясноглазой, как всегда, и благоухала сладкой ванилью.

Мама посмотрела так, будто знала, что я что-то скрываю:

— Я велела тебе отвечать.

— А я ответила, что нет! — воскликнула я.

Она отпрянула, и мне сразу стало стыдно за резкость. Мы все обманывали ее, но собственной вины матери в этом не было. Я смотрела на ее обтянутые перчатками руки и мечтала сорвать эти перчатки и дотронуться до бугристых шрамов. Я так давно их не видела! Марселла тяжело работала руками. Мисс Милхолланд холила свои. Руки мамы были ее главной силой, но она их прятала. Почему она такая слабая?

— Хорошо, — ответила она и отпустила меня.

Хотя Луэлла и была в ярости из-за необходимости идти на отбор, станцевала она достаточно хорошо, чтобы получить свою первую роль — одного из семнадцати ангелов в дивертисменте по мотивам сказки братьев Гримм «Гензель и Гретель». Она не снизошла до того, чтобы поблагодарить маму, но гордость приободрила ее, хотя бы на время. В глаза вернулся блеск, и она снова стала выматываться на репетициях и спать после них. Мы с мамой ходили на каждую репетицию, радуясь возможности убежать от городской жары и спрятаться в прохладе театра. Мы сидели в плюшевых креслах и смотрели, как балерины скользят по сцене, как они прыгают, будто их тела ничего не весят, и взмахивают руками, как крыльями. На сцене будто оживали сказки Марселлы.

Однажды я, как обычно, сидела в кресле рядом с мамой, захваченная кружением на сцене и нарастающим крещендо струнных, но тут хореограф остановил музыку взмахом руки и подошел к Луэлле. Хлопнув в ладоши в паре дюймов от ее носа, он рявкнул:

— Фуэте! Фуэте!

Не медля ни секунды, Луэлла подняла руку над головой, вытянула ногу в сторону и принялась вращаться.

Мама напряглась. Ладони ее чуть приподнимались, когда она шептала:

— Круизе… да, да… пятая позиция.

— Фуэте! — снова гаркнул хореограф. — Фуэте! Фуэте!

Снова и снова Луэлла вращалась. Музыки не было, только резкие хлопки да мягкий стук туфелек Луэллы о деревянную сцену. Наконец хореограф опустил руки — и в театре стало тихо. Грудь Луэллы под легким лифом быстро вздымалась и опадала, щеки раскраснелись.

Хореограф указал на нее пальцем.

— Я больше не стану тратить на вас время, — сказал он. — Одна ошибка — и вам найдут замену.

Он махнул рукой дирижеру, который поднял палочку, и балерины разбежались по местам.

По пути домой мама села между мной и Луэллой на заднем сиденье автомобиля. Капли пота сбегали по шее шофера, солнечные лучи нещадно жгли, шумели трамваи и автомобили. Мама начала оживленно обсуждать выступление Луэллы, когда мы проехали мимо тележки с воздушной кукурузой, и я торопливо вставила:

— Давайте остановимся, купим кукурузы.

— Нет, и не перебивай! — отрезала мама.

Я обиделась и отвернулась. Стены домов мерцали от жары, влажная дымка висела над рекой из сюртуков и шляп, которая текла по улице.

— Пируэты у тебя хороши, и ритм ты держишь отлично. Но ногу надо отводить дальше! Дальше! — Она вытянула руку. — И тянуть носок, как только оторвешь ногу от пола.

Я покосилась на сестру, которая, отвернувшись от мамы, уставилась в окно. Раньше она любила говорить о балете и обсуждать каждую мелочь. Теперь она не промолвила ни слова.

Больно было смотреть, как мама пытается ее поддерживать. Она начала что-то говорить, затем вздохнула и замолкла. Несколько минут мы ехали молча, наконец мама сумела выговорить то, что давно собиралась:

— Мы с отцом решили отправить тебя осенью в Париж.

— Что?! — Луэлла резко повернулась. — Почему?

— Тебе шестнадцать. Это лучшее время для поездок за границу. Ты никогда не видела моей матери, своего дяди Жоржа и моей родной страны.

— А как же Эффи? Почему ей не нужно ехать?

Не нужно? Я бы с удовольствием поехала.

— Ты прекрасно знаешь, что Эффи не выдержать такой поездки.

— Я не хочу. — Луэлла скрестила руки на груди.

— Не будь такой неблагодарной. Это не помешает твоим танцам. Спектакль в сентябре, и мы устроим поездку в октябре.

— А как же школа? — поинтересовалась Луэлла, хотя я прекрасно понимала, что до школы ей дела нет.

— Назовем это каникулами. Ты нагонишь. Путешествие в Европу лучше любых учебников.

— Я не еду.

— Не глупи. Что за девушка, которая не хочет увидеть Париж?

— Я не хочу! И танцевать в «Гензеле и Гретель» тоже не хочу.

Мама притихла. Взгляд ее метнулся вперед, она сцепила руки, как будто что-то сминала. Повисла неприятная тишина.

— Ты подписала договор. У тебя нет выбора.

Луэлла опустила плечи. Умоляюще посмотрела на маму:

— Ты слышала Михаила. Я ужасна. Он собирается меня заменить. Я слишком тяжелая. Другие балерины — как стручки. Они вдвое меньше меня. Не знаю, почему я заняла первое место на просмотре. Меня ноги не слушаются. У меня мозоли. Я не умею делать фуэте и не хочу уметь.

— Это ребячество. Ты слишком усердно трудилась, чтобы теперь бросить.

— Ты же бросила.

Мама наклонилась вперед, повернулась к Луэлле и вцепилась в сиденье перед собой:

— По большому счету нет. Жизнь балерин коротка, и моя закончилась.

Она порывисто стянула перчатку, подняла руку в воздух, демонстрируя уродливые шрамы, нежные и розовые, как кожа младенца.

— Думаешь, кто-то хотел видеть это на сцене? — Голос у нее стал высоким и пронзительным. — У тебя нет ни одной из моих трудностей. Я не воспитывала тебя лентяйкой. Сбрось вес. Перевяжи ноги. Ты не бросишь балет!

Автомобиль рванулся вперед, мама устроилась на сиденье удобнее и натянула перчатку. Из своего угла я смотрела, прижавшись к двери, как они меряют друг друга взглядами. Луэлла почти не уступала маме в росте, и лицо у нее было совсем взрослым — это проявилось, когда ей исполнилось шестнадцать. На мамином лице застыло суровое выражение, какого я давно уже не видела. Между ними повисло почти физически ощутимое напряжение. Шла битва двух воль. И тут сестра устроила жуткую проделку. Она подняла свои балетные туфельки за розовые ленты, сделала ехидное лицо, покрутила их в руках и спокойно выбросила на мостовую. Я всегда восхищалась этими очаровательными туфельками. В ужасе я высунула голову в окно и увидела, как они упали и тут же оказались под колесами другого автомобиля. Мама тихо вздохнула, но ничего не сказала.

Автомобиль почти остановился, такое плотное было движение. Я съежилась, мечтая лишь о том, чтобы добраться до дома. Мимо пролетел мальчик на велосипеде. Я украдкой посмотрела на маму с Луэллой, сидевших плечом к плечу. Мама смотрела прямо перед собой, сжав губы в тонкую линию. Руки она упрятала в перчатки. Луэлла глазела на улицу. Меня злило, как безжалостно она выбросила туфли: как будто отбросить все, что ей дала мама, было так легко.

Ужин прошел в неприятном молчании. Воздух за открытым окном был теплым и неподвижным, тишину нарушал лишь громкий стрекот сверчков. Папа казался таким же замкнутым и сердитым, как все остальные: то ли мама рассказала ему, что случилось, то ли его мучила совесть.

Я грызла стручок фасоли, поглядывая на Луэллу. Она не съела ни крошки. Сестра смотрела куда-то вниз с непроницаемым выражением лица. Чем она займется, если не станет танцевать? Я не могла поверить, что она отказалась от шанса выйти на сцену с другими «ангелами». Трей говорил, что цыгане уйдут на юг, когда похолодает, так что их она тоже очень скоро потеряет.