Девушки без имени - Бурдик Серена. Страница 47

В моих ушах все еще звучали чудовищные звуки, с которыми тела ударялись о землю. Так продолжалось, пока я не уснула. Мне приснилась мама. Она была совсем молодая, стояла на коленях на полу нашей хижины и широко улыбалась. Брови изгибались черными дугами на высоком гладком лбу, руки она раскинула в стороны, а глаза ее сияли. «Иди сюда, — говорила она, — там вылупились цыплята. Я тебя отнесу. Земля замерзла, и ты можешь поскользнуться». Она подняла меня на руки, и я почувствовала, какая мягкая у нее грудь. Мы вышли навстречу бледному рассвету, и я услышала писк цыплят.

Я резко проснулась. Дрожь сотрясала все тело. По груди скатывались капельки пота. Я села. Было совсем темно, и вторая постель оставалась пустой. Карточка упала на пол, и я не стала ее поднимать. Выбравшись из дома, я потащилась на Восточную 26-ю улицу. Я никогда не выходила из дома так поздно, и меня поразило, насколько оживлен город. Окна сияли, люди входили в дома и выходили из них, гуляли по улицам, как в разгар дня. Я не спрашивала, где морг. Подойдя к доку на Ист-Ривер, я увидела очередь, стоящую вдоль тротуара. Казалось, будто люди ждали билетов в театр. Я встала за мужчиной в цилиндре и пальто. Он ударил по ладони сложенной перчаткой, наклонился к стоявшему впереди и спросил:

— Долго еще?

Тот посмотрел на часы:

— Пять минут.

Двери открылись в то мгновение, когда церковный колокол где-то вдали прозвонил полночь. Человек впереди прошел в дверь, и я вошла за ним, пытаясь ни о чем не думать, пока мы медленно шли мимо одного ряда гробов, потом мимо второго. Тихий звук шагов смешивался с плеском воды на причале. На плотах горели желтоватые огни, еле-еле освещая мертвые лица. Вместе с ищущими близкими шел полицейский, иногда по чьей-то просьбе поднимавший фонарь. То и дело раздавались крики — одну жертву за другой узнавали. Странно, насколько этот смиренный плач не походил на крики ужаса, которые слышались днем.

Я не ожидала найти маму. Все это казалось ненастоящим: ночной час, плачущие незнакомцы. К концу каждого ряда я все сильнее уверялась, что все не так поняла, что мама ждет меня дома, сходя с ума от ужаса и не понимая, почему я так задержалась.

А потом я ее увидела. Полицейский фонарь мне не понадобился. Она лежала в гробу с закрытыми глазами. Голова была чуть приподнята, будто под ней лежала высокая подушка. Кто-то нашел время сложить ей руки на груди. Правую щеку разорвало ударом, глаз распух, но руки остались невредимыми, а густые волосы по-прежнему лежали тугим узлом. Гробы стояли так близко, что я не смогла дотронуться до ее руки. Ужас охватил меня, и я упала на колени у нее в ногах, перегородив дорогу. Никто не потребовал, чтобы я встала. Люди остановились и склонили головы, когда я протянула руки и быстро расшнуровала ее ботинки. Я боялась, что все увидят дыру у нее на чулке. Я сняла чулки и взяла в руки ее голые холодные ноги. Закрыла глаза и подняла лицо к небу. Снаружи закричала чайка. Я хотела почувствовать на лице дождь, а на плече — папину руку. Пришла его очередь: он должен был прийти и закопать тело вместо меня.

Руки не было. И дождя тоже. Только всепроникающий запах тления. Я кое-как встала на ноги. Меня окружали тускло освещенные незнакомцы, и папы среди них не оказалось. Вонь, мерцающие огни, желтая кожа мертвецов… На лбу у меня выступил пот, и я двинулась к выходу. Я выбежала из этого вонючего здания. Бросила мамины ботинки, позволив втоптать их в пыль. Я не осталась, чтобы опознать маму официально и похоронить ее как следует. Я даже не помолилась над ее телом.

Добравшись до дома, я упала на колени, склонив голову к самому полу. Живот стал твердым, как арбуз. Это я должна была лежать на пирсе, а не мама. Если бы она только позволила мне работать вместо себя… Насколько было бы лучше, если бы в окно выпрыгнула я. Мне так хотелось, чтобы все это поскорее закончилось! И не только этот день, а вся моя жизнь — каждое ее мгновение.

Я перекатилась на бок. Окно над головой почернело, на нем виднелись капли дождя. Я вспомнила, как смотрела в черное ночное небо над лесом за нашей хижиной. Бесконечное пространство и звезды не казались мне чудесными или красивыми — они навевали дикий страх. Их было слишком много. Слишком много непонятной пустоты. Я никогда не чувствовала такого одиночества, и я бросилась в хижину, боясь, что мне ничего не осталось, кроме черного неба. Мама и папа смеялись надо мной, но все это оказалось правдой.

Необъяснимая черная пустота наполнила все мое тело. И я не смогла бы выпрыгнуть в окно — чернота имела вес, который придавил меня к полу.

21

Эффи

Когда я очнулась, было холодно и у меня ныло все тело. Я лежала, прижавшись щекой к цементному полу, холод которого гасил остатки моей ярости. Той, которая заставляла меня кричать, кусаться и царапаться. Теперь я расплачивалась за это, но, начнись все сначала, сделала бы то же самое.

Перекатившись на спину, я поднесла руку к лицу, но ничего не увидела. Меня бросили в полной темноте. Руку саднило там, где в нее воткнулась щепка, — славная боевая рана. Пахло плесенью. От страха покалывало в ступнях. Боясь увидеть призрак мертвой девушки, я закрыла глаза.

Непонятно, сколько времени прошло после встречи с собаками. Я помнила, что меня куда-то тащили, окунали голову в раковину, как ее фаянсовый край врезался мне в горло, будто сжимая его холодной рукой. Помнила щелканье ножниц вокруг головы и как укусила державшую их руку, злясь из-за того, что меня предали, что я не смогла убежать. Монахини хотели сломить меня, но вместо этого у меня внутри поселился невиданный прежде гнев.

Я помочилась в углу, подтерлась подолом и отвернулась от подноса с водой, черствым хлебом и патокой. От запаха плесени и мочи тошнило. Шло время, и голод все больше терзал внутренности. Я закрыла глаза и стала вспоминать разные вкусные вещи: лимонные тарты Вельмы, мятные леденцы на Рождество, нежную великолепную утку в тот день, когда пропала Луэлла и мама отвела меня в кафе. Голод создал странную реальность, в которой моя семья казалась более зыбкой, чем воспоминание о вкусном куске мяса.

Я попыталась вспомнить прикосновение отцовских пальцев к запястью, шрамы на искалеченных руках мамы, стук туфелек Луэллы, когда она танцевала, — но чувствовала только холодный сырой пол и различала еле слышные звуки капающей воды.

Снова и снова я вспоминала, как Мэйбл и Эдна исчезли под холмом, и ненавидела себя за наивность. Я поверила, что они из всех выбрали меня, потому что я им понравилась. Потому что во мне есть «дух», как сказала Мэйбл. Нравиться! Такое примитивное, всеобщее желание. Луэлла увидела бы их насквозь, и ей не было бы дела до того, нравится она им или нет. «Будь осторожнее, Эффи, они плохие», — сказала бы она, откидывая голову и ставя руку на бедро.

Луэлла, где ты?!

Через какое-то время я начала терять счет времени: секунды, минуты и часы перестали существовать. Одиночество превратилось в пытку. Я считала шаги от одной стены до другой, высчитывая площадь своей тюрьмы. Потом принялась цитировать Священное Писание, но страшно разозлилась на Бога и переключилась на Шекспира. Я думала о цыганятах, которые играли в Ромео и Джульетту под дождем, о Трее, Марселле и предсказании моего будущего. Думала обо всех ошибках, которые совершила. Я хотела обвинить в них отца — он предал семью и заставил нас бунтовать. Но теперь, запертая в недрах Дома милосердия, я готова была все ему простить, лишь бы он пришел за мной.

В конце концов дыхание у меня сбилось, и я поняла, что с ногами что-то не так. Когда я дотронулась до них, они показались мне тугими и скользкими, как брюшки лягушек, которых мы с Луэллой ловили в ручье. То и дело накатывал сон, и я просыпалась, задыхаясь. Тяжесть в груди заставляла меня вскакивать. Я боялась, что ослабну и не смогу подняться.

Смерть подкрадывалась ко мне, набегала короткими, приятными волнами, тянула меня и отпускала, вырывала из тела и бросала назад. Мне нужна была Луэлла, но только лев лежал в углу и внимательно смотрел на меня своими бесчисленными глазами.